Дивергент - Вероника Рот

Мой отец называет Бесстрашных «хулиганами». Они все в пирсинге, татуировках и одеваются только в черное. Их основная цель в том, чтобы охранять забор, который окружает наш город. Зачем? Я не знаю.

Они пугают меня. Я должна быть удивлена, какая же в этом храбрость — которую они называют достоинством? Какое значение имеет металлическое кольцо в вашей ноздре? Вместо этого мои глаза цепляются за них везде, где бы они ни проходили.

Рев гудка, звук, отскакивающий от моей груди. Свет, падающий на дорогу, мигает, и поезд несется прочь мимо школы, скрипя рельсами. В последний момент несколько машин едва успевают проскочить, поток бегущих молодых людей в темной одежде отталкивается от движущихся автомобилей, некоторые приседают и крутятся, другие, делают несколько шагов прежде, чем окончательно вернут себе равновесие. Один из парней обхвативший девочку за плечи, смеется.

Наблюдать за ними глупо. Я отворачиваюсь от окна и шагаю сквозь толпу в класс истории фракции.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Тест начинается после обеда. Мы сидим за длинными столами в кафетерии, и распорядители называют десять имен за раз, по одному для каждой тестовой комнаты. Я сижу рядом с Калебом, напротив нашей соседки Сьюзен.

Отец Сьюзен должен ездить по всему городу по работе, так что, у него есть автомобиль, и он подвозит ее с братом в школу и забирает оттуда каждый день. Он предлагал подвозить и нас, но, как сказал Калеб, мы предпочитаем выходить из дома позже и не хотели бы причинять неудобства.

Конечно же, не хотели бы.

Распорядители, в основном, — добровольцы из фракции Отречение, хотя есть один Эрудит в комнате и еще один Бесстрашный в другой для тестирования нас, Отреченных, потому что правила гласят, что нас не могут тестировать люди из наших собственных фракций. В правилах также написано, что мы не можем готовиться к тестам в любой форме, так что, я не знаю, чего стоит ожидать.

Мой взгляд переходит от Сьюзен к столам Бесстрашных на той стороне комнаты. Они смеются, кричат и играют в карты. За другой группой столов болтают Эрудиты, сидя над книгами и газетами из-за своего постоянного стремления к знаниям.

Группа девушек из фракции Дружелюбия в желтой и красной одежде сидят в кругу на полу кафетерия, играя в какую-то игру, хлопая руками и напевая при этом ритмичную песню. Каждую пару минут я слышу общий хохот, когда одна из них выбывает и, впоследствии, обязана сидеть в центре круга. За столом рядом с девушками парни из Искренности широко размахивают руками. Они, должно быть, спорят о чем-то, но вряд ли серьезно, так как некоторые из них улыбаются.

За столом Отреченных все молча ждут. Традиции нашей фракции диктуют бездействующее поведение и вытесняют собой наши личные предпочтения. Я сомневаюсь, что Эрудиты всегда желают учиться, или что каждому Искреннему нравится оживленные дискуссии, но они могут бросать вызов устоям их фракции не больше, чем я.

Калеба вызывают в следующей группе. Он уверенно направляется к выходу. Я не должна желать ему удачи или уверять его не нервничать. Он знает, к какой фракции принадлежит и, насколько знаю я, он всегда был в курсе. Мое первое воспоминание о нем — это время, когда нам было по четыре года. Он отругал меня за то, что я не хотела давать свою скакалку маленькой девочке с детской площадки, у которой не с чем было играть. Он больше не отчитывает меня, но я запомнила его взгляд, полный негодования.

Я пыталась объяснить ему, что мои инстинкты отличаются от его (мне даже в голову не приходило уступить место в автобусе Искреннему), но он не понимает. «Просто делай то, что должна», — говорит он всегда. Это так просто для него. Это должно быть просто и для меня.

У меня скрутило живот. Я закрываю глаза и открываю их только через десять минут, когда Калеб садится рядом.

Брат бледный, как штукатурка. Он водит ладонями по штанам, как делаю и я, когда хочу стереть с них пот, затем он поднимает руки: его пальцы дрожат. Я открываю рот, чтобы задать вопрос, но язык не поворачивается: мне нельзя спрашивать его о результатах, так же как ему нельзя о них говорить.

Доброволец из фракции Отреченных называет следующую партию имен. Двое Бесстрашных, двое Эрудитов, двое Дружелюбных, двое Искренних, и вот оно:

— Из Самоотверженных: Сьюзен Блэк и Беатрис Приор.

Я встаю, потому что должна, но если бы все зависело от меня, я бы осталась сидеть все оставшееся время. Я чувствую, что у меня в груди словно образовался пузырь, который все растет и растет, угрожая разорвать меня на части изнутри. Я следую за Сьюзен к выходу. Люди, мимо которых я прошла, вряд ли смогли бы нас различить. Мы носим одинаковую одежду, и у нас одинаковые прически, светлые волосы. Разница лишь в том, что Сьюзен не тошнит, и, судя по всему, ее руки не дрожат так сильно, чтобы их пришлось успокаивать, хватаясь за подол платья.

За стенами кафетерия нас ожидают десять комнат, расположенных в один ряд. Я никогда не бывала ни в одной из них, так как они используются только для тестов на способности. В отличие от других школьных комнат, эти отделены не стеклом, а зеркалами. Я вижу себя, бледную и напуганную, идущую к одной из дверей. Сьюзен нервно ухмыляется мне, заходя в комнату под номером пять, а я захожу в шестую, где меня уже ждет Бесстрашная женщина.

Ее взгляд не такой строгий, как у молодых Бесстрашных, которых я видела раньше. У нее маленькие, темные и узкие глаза, а одета она в черную спортивную куртку мужского покроя и джинсы. Только когда она поворачивается, чтобы закрыть дверь, я вижу на задней части ее шеи татуировку в виде черно-белого сокола с красным глазом. Если бы я не чувствовала себя так, словно сердце ушло в пятки, я бы спросила, что обозначает эта татуировка. Она должна была что-то символизировать.

Зеркала покрывают внутренние стены комнаты. Я вижу свое отражение со всех сторон: серая ткань, затемняющая очертание моей спины, моя длинная шея, мои покрасневшие пальцы рук. Потолок светится белым светом. В центре комнаты стоит откидной стул, как в кабинете стоматолога, с каким-то механическим устройством рядом с ним. Это выглядит как место, где происходят ужасные вещи.

— Не волнуйся, — говорит женщина, — это не больно.

Ее волосы черные и прямые, но на свету я замечаю, что они с проседью.

— Усаживайся поудобнее, — продолжает она. — Меня зовут Тори.

Я неуклюже сажусь в кресло и откидываюсь, положив голову на подголовник. Свет режет глаза. Тори занимается аппаратом справа от меня. Я пытаюсь сфокусировать взгляд на ней, а не на проводах в ее руке.

— Почему сокол? — вырывается у меня, в то время как она прикрепляет электрод к моему лбу.

— Никогда не встречала любопытных Отреченных прежде, — произносит она, приподнимая брови.

Я дрожу, и мурашки появляются на руках. Мое любопытство — ошибка, предательство ценностей Отречения.

Слегка напевая, она присоединяет еще один электрод к моему лбу и объясняет:

— В некоторых частях древнего мира сокол символизировал солнце. Когда я ее делала, представляла, что если буду иметь в себе солнце, то не буду бояться темноты.

Я пытаюсь удержаться и не задавать больше вопросов, но ничего не могу с собой поделать.

— Вы боитесь темноты?

— Боялась, — поправляет она. Следующий электрод она присоединяет к своему собственному лбу и прикрепляет к нему провод. Она пожимает плечами. — Сейчас эта татуировка напоминает мне о страхе, который я преодолела.

Она становится позади меня. Я сжимаю подлокотники так сильно, что пальцы перестают быть красными. Она подтягивает к себе провода и подсоединяет их ко мне, к себе и к аппарату за ее спиной. Затем она протягивает мне флакон с прозрачной жидкостью.

— Выпей, — произносит она.

— Что это? — В горле чувствуется припухлость. Я с трудом сглатываю. — Что произойдет?

— Не могу сказать. Просто доверься мне.

Я делаю выдох и опрокидываю содержимое флакона в рот. Мои глаза закрываются.

Когда я открываю их снова, момент упущен, а я нахожусь уже в другом месте. Я стою в школьном кафетерии, за длинными столами никого нет, и сквозь стеклянные стены я вижу, что идет снег. На столе напротив меня находятся две корзины. В одной лежит кусок сыра, в другой нож длиной с мое предплечье.

Позади меня раздается женский голос:

— Выбирай.

— Зачем? — спрашиваю я.

— Выбирай, — повторяет она.

Я оглядываюсь через плечо, но позади никого нет. Я снова оборачиваюсь к корзинам. — И что мне с этим делать?

— Выбирай! — кричит она.

Когда она повышает на меня голос, мой страх исчезает и на смену ему приходит упрямство. Я хмурюсь и скрещиваю руки на груди.

— Ну, будь по-твоему, — говорит она.

Корзины исчезают. Я слышу скрип двери и оборачиваюсь, чтобы посмотреть, кто это. И вижу: собака с поднятым носом стоит в нескольких метрах от меня. Она пригибается к земле и ползет в мою сторону, обнажив свои белые клыки. Из глубины ее горла раздается рычание, и я понимаю, что сыр сейчас пришелся бы кстати. Ну, или нож. Но сейчас уже поздно.