Шоколадная принцесса - Габриэлла Зевин

— Разве то, что я признался тебе в любви, для тебя ничего не значит? — спросил он.

Я немного подумала и решила, что не значит:

— Не совсем. Я знаю, что на самом деле ты этого не думаешь.

Он уставился на меня большими мутными глазами, словно я оскорбила его чувства или что-то в этом роде. Потом Гейбл откашлялся и попробовал другой подход:

— Ну, давай, Анни. Мы встречаемся уже почти девять месяцев. Я ни с кем дольше не встречался. Так что… ну… почему нет?

Я выдала ему целый список причин. Во-первых, сказала я, мы слишком молоды. Во-вторых, я его не люблю. В-третьих — самое важное! — я не желаю заниматься сексом до брака. В душе я была примерной католической девочкой и точно знала, куда заведет меня согласие на его предложение — прямиком в ад. К вашему сведению, я верила (и верю) в рай и ад, и оба мне не кажутся абстракцией. Подробнее расскажу позже.

У него в глазах появилось странное выражение — возможно, следствие употребленного им контрабандного товара, и он встал с кровати, подошел ближе ко мне и начал поглаживать мои голые руки.

— Прекрати, — сказала я. — Гейбл, это действительно уже не смешно. Я знаю, что ты хочешь заставить меня снять полотенце.

— Почему ты решила принять душ, если не хотела…

Я сказала, что сейчас закричу.

— И что? — спросил он. — Твоя бабушка не может встать с кровати. Твой брат — придурок, а сестра — ребенок. Ты их только расстроишь.

Какая-то часть меня все еще не могла поверить, что подобное происходит в моем собственном доме, как я могла быть такой безмозглой и такой беззащитной. Я подтянула полотенце до подмышек и, вскрикнув: «Лео не придурок!», отпихнула Гейбла так сильно, как только могла.

В конце коридора открылась дверь, и послышались шаги. В дверном проеме появился Лео. Он был так же высок, как отец (почти метр девяносто), на нем была пижама с узором в виде собачек и косточек. Несмотря на то, что я пока держала ситуацию под контролем, я никогда еще не была так рада видеть моего старшего брата.

— Привет, Анни! — Лео быстро приобнял меня и обернулся к моему будущему бывшему бойфренду: — Привет, Гейбл. Я услышал шум. Мне кажется, тебе пора идти. Ты разбудил меня, но это не страшно. Однако если ты разбудишь Нетти, будет очень плохо, так как ей надо идти завтра в школу.

Лео проводил Гейбла до входной двери. Я расслабилась только тогда, когда услышала звук закрывающейся двери и щелканье замка.

— Мне кажется, что твой бойфренд не очень хороший человек, — вернувшись, сказал мне Лео.

— Знаешь что? Мне тоже так кажется, — ответила я. Я собрала брошенные Гейблом обрывки шоколадной фольги и скатала их в шарик. Если руководствоваться словами бабушки, то единственным парнем, с которым стоило разделить шоколад, был мой брат.

Первый день школы был хуже, чем все остальные дни учебного года, а они отвратительны по умолчанию. Вокруг уже знали, что Гейбл Арсли и Аня Баланчина расстались. Это раздражало. Нет, не потому, что я собиралась остаться с ним после тех мерзостей, что он творил прошлой ночью, но потому, что я хотела порвать с ним сама. Я хотела, чтобы он извинялся, рыдал, вопил. Я хотела уходить прочь, не оборачиваясь, пока он выкрикивает мое имя. И так далее в том же духе, понимаете?

Должна отметить, что слухи распространяются с поразительной скоростью. Школьникам не позволяется иметь мобильных телефонов, и никто из учеников не мог опубликовать эту историю в Интернете или каким-либо другим образом без разрешения, даже не мог отправить е-мейл без почтового сбора. И все же слухи всегда расходились. И яркая ложь распространяется чертовски быстро, куда быстрее, чем грустная и скучная правда. К концу третьего урока история нашего разрыва уже была законченным произведением, и я была единственной, кто не приложил к этому руку.

Я пропустила четвертый урок, чтобы пойти на исповедь.

Когда я зашла в исповедальню, через экран можно было различить женственный силуэт матери Пьюзины. Верьте или нет, но она была первой женщиной-священником в Школе Святой Троицы. В наши дни каждый был вроде как без предрассудков, но тем не менее, когда в этом году коллегия попечителей провозгласила ее настоятельницей, многие родители стали жаловаться. Всегда есть люди, которым просто не нравится мысль, что женщина может быть священником. Школа Святой Троицы была не только католической школой, но и лучшей школой в Манхэттене. И родители, которые платили огромные деньги за обучение своих детей, понимали, что школа не должна измениться, какие бы перемены к худшему ни происходили вокруг.

Я опустилась на колени и перекрестилась:

— Благословите меня, матушка, ибо я согрешила. Со времени моей последней исповеди прошло три месяца…

— Что беспокоит тебя, дочь моя?

Я рассказала ей, что неподобающе думала о Гейбле Арсли все утро. Я не назвала его имя прямо, но, возможно, мать Пьюзина знала, о ком я говорю. В конце концов, вся школа это знала.

— Ты намереваешься вступить с ним в связь? — спросила она. — Действия гораздо больший грех, чем мысли.

— Я знаю это, преподобная мать, — сказала я. — Ничего подобного. Дело в том, что этот парень распускает обо мне слухи, и я думала о том, что ненавижу его, хочу убить или причинить боль, хотя бы ненадолго.

Мать Пьюзина издала смешок, который меня несколько покоробил.

— Это все? — спросила она.

Я сообщила ей, что упоминала имя Господне всуе несколько раз за лето. Большая часть пришлась на период, когда указ мэра ограничил использование кондиционеров. Один из дней, в течение которых мы не могли ими пользоваться, пришелся на самый жаркий день в августе. 40 градусов жары и тепло, исходящее от медицинских машин бабушки, сделали нашу квартиру очень близким подобием ада.

— Что-нибудь еще?

— Еще кое-что. Моя бабушка очень больна, и, несмотря на то, что я люблю ее, — мне было очень тяжело это произносить, — иногда мне бы хотелось, чтобы она умерла.

— Ты не хочешь видеть, как она страдает. Господь понимает, что на самом деле ты не желаешь ей смерти, дитя мое.

— Иногда я дурно думаю о мертвых, — добавила я.

— О ком-то конкретном?

— Большей частью о моем отце. Но иногда и о моей матери. И иногда…

Мать Пьюзина прервала меня:

— Возможно, три месяца — это слишком большой перерыв между исповедями для тебя, дочь моя.

Она снова издала свой неприятный смешок, но я все равно продолжала. В следующем грехе было особенно тяжело признаться.

— Иногда я стыжусь моего старшего брата, Лео, потому что он… Он в этом не виноват. Он очень добрый, очень любящий брат, но… Возможно, вы знаете, что он немного… глуповатый. Сегодня он хотел проводить меня и Нетти до школы, но я сказала ему, что он больше нужен бабушке дома и что он опоздает на работу. И то и другое было ложью.

— Ты все сказала?

— Да, — ответила я, склоняя голову. — В этих и во всех других моих грехах я раскаиваюсь.

Потом я произнесла молитву о прощении.

— Отпускаю тебе грехи во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — произнесла мать Пьюзина. В качестве епитимьи она сказала мне прочесть «Богородице» и «Отче наш», что мне показалось до смешного малым наказанием. Ее предшественник, отец Ксавьер, знал толк в епитимьях.

Я встала и уже собиралась отдернуть бордовую занавеску, когда она сказала мне: «Аня, зажги свечки за твоих отца и мать», — отодвинула экран и протянула мне два талона.

— Оказывается, теперь ограничили потребление свечей, — проворчала я под нос. Бесконечный поток глупых талонов и печатей (мы ведь должны бережно расходовать бумагу, не так ли?), произвольная система начисления очков, постоянные изменения правил лимитированного потребления ужасно раздражали. Всех этих ограничений практически невозможно было придерживаться. Неудивительно, что так много людей пользовалось услугами черного рынка.

— Смотри на вещи оптимистичнее. Ты по-прежнему можешь приходить к причастию так часто, как захочешь, — ответила мать Пьюзина.

Я взяла талоны и поблагодарила мать Пьюзину («За все то доброе, что могут сделать зажженные свечи», — горько подумала я). Я была абсолютно уверена, что мой отец в аду.

Отдав талоны монахине с плетеной корзиной, полной квитанций, и стопкой записок, я пошла в часовню и зажгла свечу за маму.

Я помолилась о том, чтобы, несмотря на то, что она вышла замуж за главу преступной семьи Баланчиных, она все равно не попала в ад.

Я зажгла свечу за отца.

Я помолилась, чтобы ад был не очень жарким даже для убийцы.

Я так скучала по ним обоим.

Моя лучшая подруга Скарлет ждала меня снаружи.

— Поздравляю вас с пропуском первого в этом году урока фехтования, госпожа Баланчина, — сказала она, взяв меня под руку. — Не беспокойся, я прикрыла тебя. Сказала, что у тебя проблемы с расписанием.

— Спасибо, Скарлет.