Шоколадная принцесса - Габриэлла Зевин

— Спасибо, — ответила я.

— Как начало учебного года? — спросил Киплинг.

Я тяжело вздохнула в трубку.

— Настолько плохо?

— Даже не спрашивайте. Я ввязалась в драку в первый же день, но не по моей вине.

— Звучит очень похоже на Лео. На Лео-старшего, я имею в виду. — Киплинг ходил в школу вместе с папой. — А как Галина?

— Как обычно: бывают дни хорошие, бывают плохие, — ответила я. — Выживаем как можем.

— Твой отец гордился бы тобой, Аня.

Я уже собиралась было попрощаться с Киплингом, но решила спросить, что он знает о Якове Пирожкове.

— Парень на побегушках, который хочет стать крупной шишкой. Думаю, что этого не случится. Никто в организации не воспринимает его всерьез, особенно его собственный отец. А так как его мать не была, ну, ты знаешь, женой Юрия, Джекс чертовски озабочен вопросом, настоящий ли он Баланчин. Честно говоря, мне жаль парня.

Кстати, упомянутый Юрий — Юрий Баланчин, сводный брат моего отца и мой дядя. Он взял на себя управление делами Семьи после убийства папы.

— Ты уже решила, в какой колледж будешь поступать? — сменил тему мистер Киплинг. — Мое предложение помочь тебе определиться с колледжем все еще в силе.

— Спасибо, мистер Киплинг. Я буду иметь в виду. — Если бы я даже собиралась отправиться в поездку по колледжам, я бы взяла с собой Лео.

— Буду очень рад помочь тебе, Аня.

Я повесила трубку. Разговоры с мистером Киплингом делали меня одновременно и более, и менее одинокой. Иногда я воображала, что он — мой отец. Я представляла жизнь, в которой твой отец — уважаемый обществом человек, адвокат. Я думала, что значит иметь отца, который помогает тебе выбрать колледж, отца, который был бы до сих пор жив. Даже до смерти папы я порой представляла, что прошу мистера Киплинга удочерить меня.

Но у него уже была дочь. Ее звали Грейс, и она училась на инженера.

В конце концов я открыла домашнее чтение по истории, но в дверь постучали. Это был Лео:

— Аня, я хочу есть.

Так что я отложила доску и пошла удовлетворять насущные потребности своей семьи.

III

Я иду на исповедь; изучаю причины смерти и зубы; обманом завлекаю парня; разочаровываю брата

Утром в пятницу, еще до школы, я пошла на исповедь.

Если вам интересно, мой отец не был католиком — он, как и все в семье Баланчиных, придерживался православия. Его сложно было назвать ревностным христианином: я никогда не замечала, чтобы он ходил в церковь, за исключением свадеб и крещений меня, моих родственников и, конечно, похорон моей матери. Я никогда не слышала, чтобы он говорил о Боге.

А моя мать была католичкой и рассказывала о Боге постоянно. Она утверждала, что говорит с Ним. Мама даже хотела в юности стать монахиней, но, как видите, ей это не удалось. Можно сказать, что она выбрала совершенно противоположный путь, выйдя замуж за главу печально известной криминальной семьи и все в таком духе. Но я стала католичкой именно под влиянием матери. Конечно, мне хотелось верить в возможность жизни после смерти, искупления, спасения и воссоединения и, самое главное, верить во всепрощающего Бога. Поэтому я выбрала Школу Святой Троицы (да-да, именно я выбрала школу для себя и Нетти). Но в ней я не нашла того Бога, о котором думала. Это был Бог моей матери, Тот, Кого бы она выбрала. И когда я ходила в церковь и вдыхала запах ладана в кадильнице священнослужителя, я чувствовала себя ближе к ней. И опускаясь на колени на вытертый бархат в исповедальне, я знала, что она ощущала то же самое. Когда я сидела на скамье и смотрела на распятие, залитое мягким разноцветным светом от витражей, порой мне даже казалось, что я ее вижу. В моей жизни сложно было найти что-нибудь, более похожее на счастье. И поэтому я знала, что я никогда полностью не отойду от католической религии.

Конечно, моя религия налагала на меня ряд ограничений, но цена была невысока по сравнению с тем, что давала мне вера. Ну и что, если мне придется хранить девственность до брака? У Гейбла не было шансов.

— Сколько дней прошло со времени твоей последней исповеди?

— Четыре, — ответила я, потом изложила свои грехи, о которых вы, должно быть, уже знаете. Подкуп, гнев, несколько повторяющихся грехов с понедельника и так далее. На меня наложили еще одну небольшую епитимью, которую я успела выполнить до начала первого урока, криминалистики. Это был мой любимый предмет, отчасти потому, что он казался мне интересным, отчасти потому, что он, единственный из выбранных мною предметов, имел отношение к полному преступлений миру, в котором я жила. Ну и еще потому, что криминалистика давалась мне лучше, чем другие предметы. Должно быть, это наследственное. Моя мама была судебным криминалистом в полиции Нью-Йорка после того, как оставила мечту стать монахиней, и до превращения в жену «крестного отца». И, конечно, именно так она познакомилась с папой.

Криминалистику уже второй год вела доктор Лау — однозначно лучшая преподавательница, которую я встречала в школе (она когда-то обучала и мою мать). Мне нравилось в ней то, что она не терпела брезгливости, как бы отвратительно ни выглядел предмет обучения, — например, недельной давности труп цыпленка, или матрас, весь в зловещих пятнах, или прокладка с менструальной кровью. «Жизнь — грязная штука, — любила повторять она, — и вам придется как-то с этим жить. Если вы позволяете себе ставить оценки, вы не можете видеть по-настоящему».

Доктор Лау была уже пожилой женщиной, впрочем, не такой старой, как бабуля, — лет пятидесяти — шестидесяти.

— Сегодня и на несколько следующих дней вы все станете зубными врачами, — весело заявила она. — У меня для вас семь наборов зубов, а вас тринадцать. Кто хочет изучать зубы самостоятельно?

Я единственная из всего класса подняла руку. Возможно, это выглядит странным, но мне на самом деле нравилось самостоятельно работать над уликами.

— Спасибо, что согласилась, Анни. В следующий раз у тебя будет партнер, — кивнула мне доктор Лау и начала раздавать лотки с зубами. Задача была ясна. Нужно было, используя только зубы, детально описать привычки их хозяина (например, курил ли он или она), а также сделать заключение о возможной причине смерти.

Я надела новые резиновые перчатки и начала изучать доставшиеся мне зубы. Они были маленькие, белые, без пломб, а на правом коренном зубе можно было различить слабые следы ассиметричного износа, словно их хозяин скрипел зубами во сне. Зубы были небольшие, изящные, — не детские, скорее, женские. Я записала на доске: «Богатая. Молодая. Боковое давление. Женщина?»

Словно описывала саму себя.

Доктор Лау дотронулась до моего плеча:

— Хорошая новость — мы нашли для тебя партнера, Анни.

Это был Вин. Мистер «я слишком умен для своего класса» перешел на второй курс криминалистики.

— Часто же мы с тобой сталкиваемся, — сказал он.

— Ну, это маленькая школа, — ответила я и показала ему экран моей доски. — Я далеко не продвинулась. Предпочитаю сначала подумать.

— Звучит разумно, — согласился он. Он надел перчатки (такое поведение мне всегда нравилось в партнерах по лабораторным исследованиям), затем указал на обратную сторону нижних зубов. — Посмотри, тут эмаль повреждена.

Я наклонилась над лотком — обратную сторону я еще не исследовала.

— Похоже, ее часто рвало.

— Может быть, она была больна, — сказал он.

— Или делала это намеренно.

— Похоже на то, — кивнул он и наклонил голову так низко, что почти коснулся лицом зубов. — Ты была права, Аня. Наша девочка сознательно вызывала рвоту.

Я улыбнулась ему.

— На лотке лежит вся история ее жизни и ждет, когда мы ее прочтем.

Он согласился:

— Когда думаешь об этом, становится грустно, но в этом есть что-то красивое.

Слова звучали странно, но я понимала, что он имел в виду. Все эти зубы когда-то принадлежали настоящим, живым людям. Они разговаривали, улыбались, ели, пели песни, ругались и молились. Они чистили зубы щеткой и зубной нитью и в конце концов умерли. На уроках английской литературы мы читали стихи о смерти, но вот тут, прямо передо мной, также была поэма о смерти. Только эта смерть не была выдуманной. Я сталкивалась со смертью, и стихи ничем мне не помогли. Слова ничего не значат — значат улики.

Было всего восемь утра — слишком рано для таких умных мыслей. Но это-то мне и нравилось в криминалистике.

Хотелось бы мне знать, был ли Вин свидетелем смерти кого-нибудь дорогого для него.

Прозвенел звонок. Вин аккуратно положил зубы обратно и пометил лоток куском скотча, на котором написал: «Баланчина — Делакруа. Не трогать!!!» Я запихнула доску в сумку.

— Увидимся на обеде, — сказал он.

— Ты узнаешь меня по сетке для волос, — ответила я.

Факультативным курсом для физического развития у меня было «мастерское фехтование» (оно шло четвертым уроком). «Мастерское» относилось скорее не к моему умению фехтовать, но к тому, что я отходила два предыдущих года. Само по себе оно казалось довольно смешным. Даже несмотря на все мое «мастерство», если бы я вдруг оказалась в смертельной опасности, я не прибегла бы к фехтовальным премудростям. Я бы использовала огнестрельное оружие.