В ожидании - Джон Голсуорси

— Хочу посоветоваться с тобой, Лайонел. Насчёт Хьюберта, моего мальчика. Читал, какие обвинения предъявили ему в парламенте перед закрытием сессии?

Лайонел, скупой на слова и к тому же ожидавший, что его должны назначить судьёй, кивнул:

— Я видел в газетах, что был запрос. Но мне неизвестно, как сам Хьюберт объясняет дело.

— Могу рассказать. Чертовски скверная история! Мальчик, конечно, вспыльчив, но абсолютно правдив. Тому, что он говорит, можно верить безоговорочно. Скажу честно, я на его месте, вероятно, поступил бы так же.

Лайонел раскурил трубку и опять кивнул:

— Продолжай.

— Так вот, ты знаешь, что он прямо из Хэрроу, ещё несовершеннолетним, ушёл на фронт. Год прослужил в авиации, был ранен, вернулся в строй, а после войны остался в армии. Служил в Месопотамии, затем его перебросили в Египет, потом в Индию. Там он тяжело заболел — малярия, — и в октябре прошлого года ему дали годичный отпуск по состоянию здоровья. Врачи рекомендовали ему попутешествовать. Он получил разрешение по команде, отплыл в Панаму, оттуда поехал в Лиму. Там встретил одного американца, профессора Халлорсена, знаешь, того, что приезжал в Англию читать лекции о каких-то раскопках в Боливии, куда он в то время снаряжал экспедицию. Хьюберт прибыл в Лиму чуть ли не накануне выступления. Халлорсену нужен был человек, который ведал бы транспортом. После путешествия Хьюберт чувствовал себя неплохо и ухватился за эту возможность. Он ведь не выносит безделья. Халлорсен взял его. Это было в декабре. Вскоре Халлорсен оставил его в своём базовом лагере, поручив ему начальство над целой кучей погонщиков мулов. Все индейцы-полукровки, один Хьюберт белый. К тому же его снова свалила лихорадка. Судя по его рассказам, среди этих метисов попадаются сущие дьяволы: понятия о дисциплине никакого, обращаются с животными по-зверски. Хьюберт пришёлся им не по душе: я уже сказал, он — парень вспыльчивый и, оказывается, ужасно любит животных. Метисы все больше отбивались от рук. Один из них, — Хьюберту пришлось отхлестать его за бесчеловечное обращение с мулами, — всё время мутил остальных и наконец бросился на мальчика с ножом. По счастью, Хьюберт не расставался с револьвером и уложил негодяя на месте. Тогда вся эта проклятая шайка, за исключением трёх человек, немедленно сбежала, прихватив с собой мулов. Заметь: Хьюберт один, без всякой помощи, ждал там почти три месяца, не получая никаких известий от Халлорсена. Словом, полумёртвый, он всё-таки кое-как продержался с оставшимися погонщиками. Наконец возвращается Халлорсен и, вместо того чтобы попытаться понять трудности, с которыми столкнулся Хьюберт, набрасывается на него с упрёками. Мальчик не смолчал, выложил ему всё, что думал, и уехал. Больше никуда заезжать не стал и теперь живёт с нами в Кондафорде. От лихорадки, к счастью, отделался, но очень изнурён, даже сейчас. А тут ещё этот Халлорсен осрамил его в своей книге: взваливает на него фактически всю ответственность за провал экспедиции, обвиняет в жестокости и неумении обращаться с людьми, обзывает спесивым аристократом — словом, мелет трескучую ерунду, которая в наши дни так нравится публике. Кто-то из военных придрался к этому и сделал запрос в палате. Не страшно, когда такую возню затевают социалисты: от них ничего лучшего и не ждут. Но когда представитель вооружённых сил намекает на неблаговидное поведение британского офицера, — это совсем особая статья. Халлорсен сейчас в Штатах, так что в суд на него не подашь. Кроме того, у Хьюберта нет свидетелей. Похоже, что эта история навсегда испортит ему карьеру.

Длинное лицо Лайонела Черрела вытянулось ещё больше.

— А он не пробовал обратиться в министерство?

— Пробовал. Он ездил туда в пятницу. Встретили его прохладно. В наши дни их пугает любая дешёвая выдумка, если речь идёт о превышении власти. Думаю всё-таки, что дело замнут, если прекратится шумиха. Но разве она прекратится? Хьюберта публично раскритиковали в книге, а затем, по существу, обвинили перед палатой в невыдержанности, которая не к лицу офицеру и джентльмену. Молча он это проглотить не может, а что остаётся?

Лайонел сделал глубокую затяжку и сказал:

— Знаешь, лучше ему не обращать внимания.

Кулаки генерала сжались:

— Чёрт побери, Лайонел, я этого не нахожу!

— Но ведь Хьюберт не отрицает ни выстрела, ни факта порки. Публика лишена воображения. Кон, она никогда не взглянет на вещи с точки зрения мальчика. Ей важно одно: во время мирной экспедиции он застрелил человека, а других наказывал плетьми. Ты ей не втолкуешь, что он поступал так лишь в силу обстоятельств.

— Значит, ты серьёзно советуешь ему смириться и промолчать?

— Как мужчина — нет; как человек с опытом — да.

— Боже правый! Куда идёт Англия? Что обо всём этом сказал бы дядя Катберт? Ему так дорога была честь нашего имени!

— Мне тоже. Но как Хьюберту отпарировать удар?

Генерал помолчал, потом прибавил:

— Такое обвинение порочит всю армию. Но руки у мальчика действительно связаны. Подай он в отставку, он ещё мог бы защищаться. Но он не мыслит себе жизни вне военной службы. Скверная история. Кстати, Лоренс говорил со мной насчёт Эдриена. Диана Ферз — урождённая Диана Монтжой, так ведь?

— Да, она троюродная сестра Лоренса. Очень интересная женщина, Кон. Тебе приходилось её встречать.

— До замужества видел. Каковы её семейные дела?

— Вдова при живом муже: двое детей, супруг в сумасшедшем доме.

— Весело, нечего сказать! Он что, неизлечим?

Лайонел кивнул:

— Говорят. Впрочем, определённо никогда нельзя сказать.

— Боже правый!

— Вот именно. Она бедна, Эдриен ещё беднее. Это его давнишнее увлечение. Началось ещё до её замужества. Он потеряет должность хранителя музея, если наделает глупостей.

— То есть сбежит с ней, — ты это имел в виду? Ерунда, ему ведь уже пятьдесят!

— Нет большего дурака, чем… Она — очаровательная женщина. У Монтжоев в роду все красавицы. Скажи, Кон, а тебя он не послушает?

Генерал покачал головой:

— Скорее уж Хилери.

— Бедняга Эдриен! А ведь замечательный человек, таких на земле мало. Я поговорю с Хилери, хоть он и занят по горло.

Генерал поднялся:

— Ну, пойду спать. У нас в поместье, хоть оно и древнее, древность ощущается как-то меньше.

— Тут просто слишком много ветхого дерева. Спокойной ночи, старина.

Братья обменялись рукопожатием, взяли подсвечники и разошлись по своим комнатам.

II

Поместье Кондафорд перешло от де Канфоров (отсюда его название) к Черрелам в 1217 году, когда их фамилия ещё писалась Кервел, а то и Керуаль — в зависимости от склонностей писца. История перехода поместья к их роду была романтической: тот Кервел, который получил его, женившись на одной из де Канфоров, покорил её тем, что спас от вепря. Сам он был человек безземельный. Отец его, француз из Гиени, осел в Англии после крестового похода Ричарда. Девушка же была наследницей де Канфоров, владевших многими землями. Вепря внесли в родовой герб, хотя кое-кто и высказывал предположение, что единственным вепрем во всей этой истории был тот, который красуется в гербе. Во всяком случае архитекторы-эксперты установили, что некоторые части здания восходят к двенадцатому столетию. Несомненно также, что когда-то оно было обнесено рвом, наполненным водой. Однако при королеве Анне один из Черрелов, видимо успокоенный многими веками мира и, возможно, обеспокоенный мошкарой, воспылал страстью к перестройкам и осушил ров, от которого теперь не осталось и следа.

Покойный сэр Конуэй, старший брат епископа, получивший титул в 1901 году перед назначением в Испанию, служил по дипломатической части и поэтому запустил поместье. В 1904 году он скончался на своём посту, но процесс обветшания Кондафорда не прекратился и при его старшем сыне, теперешнем сэре Конуэе, который, будучи военным, постоянно переезжал с места на место и вплоть до окончания мировой войны редко имел счастье пожить в фамильном поместье. Когда же он поселился там, мысль, что оно было гнездом его рода с самого норманнского завоевания, побудила его сделать всё возможное для приведения Кондафорда в порядок. Поэтому дом стал снаружи опрятным, а внутри комфортабельным, хотя у генерала едва хватало средств, чтобы жить в нём. Поместье не приносило дохода: слишком много земли было занято лесом. Хотя и незаложенное, оно давало всего несколько сотен в год. Генеральская пенсия и скромная рента его супруги, урождённой высокочтимой Элизабет Френшем, позволяли сэру Конуэю платить умеренный подоходный налог, содержать двух егерей и спокойно существовать, еле-еле сводя концы с концами.

Жена его, одна из тех англичанок, которые кажутся незаметными, но именно поэтому играют очень заметную роль, была милой, ненавязчивой и вечно чем-нибудь занятой женщиной. Одним словом, она всегда держалась в тени, и её бледное лицо, спокойное, чуткое и немного застенчивое, постоянно напоминало о том, в какой незначительной мере уровень внутренней культуры зависит от богатства или образованности. Её муж и трое детей неколебимо верили в то, что при любых обстоятельствах найдут у неё полное сочувствие и понимание. Они были натурами более живыми и яркими, но фоном для них служила она.