Богема - Иван Бурдуков

в моих глазах он только принижает себя, но ему от этого, понимаете, только лучше! А потом домой прихожу, сажусь на диван, вокруг тишина, покой. Сижу, представил, что его мечта – вот так посидеть – это моя пошлая реальность. А на душе вдруг стало легче. И ему хорошо, и мне.

– Борь, а ты начал делать выводы в своей жизни, – сказал Саша. – За это стоит начать тебя уважать.

– Твоя похвала для меня очень важна, – мельком, с осторожностью взглянув на Сашу, проговорил Борис.

– Конечно, я ведь тебя поливал грязью все эти годы. А ты небось готовился к своему сегодняшнему приходу?

– Ничего я не готовился.

– А текст звучит как будто заготовленный.

– Тебе кажется.

– Очень хотелось бы надеяться.

По-идее у Бори нет ни таланта, ни красноречия, ни харизмы, ни собственных связей, и поэтому в том деле, которым он сегодня занимается, он – никто. Оттого он не нравился Саше своею фальшивостью и также мнимыми взглядами, глупыми историями, не стыкующимися с реальностью, поэтому каждое его слово Саша досконально сканировал в поиске существенной лжи, или же грубого нарушения логики. В этот раз трудно было придраться в связи с чем Саша был настроенным невраждебно.

– А это случайно не Федька Сурдов, – возопил Стас и указательным пальцем тыкал на некого юношу.

– Верно, он, – подтвердил Юра.

– Нужно его к нам позвать, – говорил Стас.

Но Федя Сурдов уже сам разглядел компанию и приближался к ней. Что касается Фёдора Сурдова, он, уподобившись мудрецам, искал опору смысла человеческой жизни. Это не мешало ему между делом пить и балаганить; а между этим читать сложнейшие философские труды, в основном экзистенциалистов. Постепенно теряя равновесие своего бесполезного пути, он то и дело нырял в канаву с грязью. Просыпаясь, начиная отрывать с лица засохшую грязь, в миллионный раз клялся, что начнёт менять свою жизнь, и, не скрывая от себя тот факт, что для этого необходимо сначала измениться самому – заведомо пустословил. Когда-то медалист-краснодипломщик теперь стал алкоголиком, кое-где зарабатывающим, пахнущим скверными остатками протухшей души. Непризнанный поэт.

– Друзья мои, как же я вам рад! – патетично говорил Федя, подходя к компании и завидев пустую рюмку, сказал: – Наливайте, кто у вас тут главный.

– Паш, ты что-то совсем изменился: у тебя и вид неопрятный стал и кожа как-то пожелтела. Всё с тобой хоть в порядке? – говорил Юра.

– Угу, – выпивая, говорил Федя.

– Ну ладно, человек в себе уверен и пусто, – говорил Стас. – Мне, честно говоря, так Женьку жалко, она совершенно сумасшедшая стала после того, что было. Лицо какое стало у неё, что смотреть не хочется, а как не посмотришь-то, это ведь Женя.

Все выпили; кто закусил, кто запил. Кто в очередной раз задумался о чём-то.

– Чувствительный он был человек, – заговорил Федя, – любил чувствовать, видимо, чтобы понимать что живёт, хоть и трудно это ему давалось. А подумать: зачем взрывы чувств или там предельные события в жизни, какой-то надуманный апогей своего существования? Нахрена, ребята? Вот он – человек, всю жизнь гоняющийся за великим, идеальным – лежит там сейчас в земле и никому не мешает. Был он тут у меня с бутылкой, просил разговора. Я обрадовался ему, мы с ним редко виделись, а тут коньяк у него в руке. Ну, думаю, коньяк – тревожная нота, всегда старался его обходить стороной; но как тут с человеком не выпьешь? Разлили, выпили, и давай он мне всех своих баб перечислять: с одной тогда-то в Париже встречался, с другой в Вене, с третьей в Москве кувыркался, хоть тогда они и с Женькой сошлись. Но мне на это плевать, собственно говоря, я коньячок ему, да себе подливаю. И вот он хватает нож и начинает его в стол втыкать и вытыкать, втыкать и вытыкать. Вижу не от пьянки это, а мучает его какая-то грудная жаба, уверен на все сто. Ну я вышел с кухни; тот меня даже не заметил. Бьёт этот стол, и знает ведь, что вещь не крикнет: «Ебёна мать». Наверное, ему этого и нужнее всего было.

– А я уверен, что это он всё свою Машу не мог забыть, – говорил Саша. – Виделись они с год назад в Москве, там и на фотографии видно, что улыбка слишком уж его напускная была. Илья Штопоров его фотографировал и рассказывал мне, что Костя не в ладах был, понурый, улыбался только на камеру, ушёл рано. А там потом вы и сами знаете, как они с Женькой поругались – очень серьёзно.

– Вон этот психоватый неврастеник, – указал Стас на сутулого Глеба. – Зачем он вообще тут появился?

– Меня мало волнует это, – ответил Саша.

Глеб стоял у стены и держал стакан сока. Женя рассказывала ему что-то волнующее, слёзы из её глаз текли теперь механически. Глеб уже не выносил её трепотни, лицо его побагровело и таило в себе нечто желающее вырваться.

Важным упущением в моём повествовании я сознательно пренебрёг. Следовало сказать, что тот самый неприметный Глеб буквально три года назад во время ссоры с Костей спустил того с лестницы. Это парализовало Косте ноги и приостановило любую деятельность, развило комплекс и послужило повальным отвержением Костей всех близких и знакомых. Костя превратился в существо, отказывающее придать смысл своей жизни, огорошивал всех грубым цинизмом, чтобы все отказались от него, чтобы все похоронили его под своей ненавистью, и чтобы никто не сочувствовал ему и более не видели в нём слабого и немощного человека. Костя закатил невообразимо тяжёлую депрессию. Глеб, ожидая от Кости заявления на него в полицию, посоветовался с дядей адвокатом и решил провести три месяца в психлечебнице, чтобы его, если что, признали бы на тот период помешанным. Себя он ни в чём не винил, а люди во всём винили одного лишь Глеба, не подозревая о том, что Костя в день роковой ссоры держал наготове нож, чтобы вонзить его в горло Глеба. Об этом, впрочем, знали лишь двое: Костя и Глеб. Стоило появиться Глебу сегодня на поминках, как его посетило чувство неуюта, как и всех присутствующих. Женя из своего добросердечия одна сделала вид, словно Глеб зашёл точно по адресу. В глубине души вина Глеба казалась ей явной и даже непростительной.

Глеб был не на месте, но так вышло, что он считал всех присутствующих лишними, а себя как раз на месте. Как раз наоборот ощущали все присутствующих. Правда гноилась в его мозжечке, и он вдруг громко без запинки вымолвил:

– Женя, а ты знаешь причину, по которой я спустил Костика с лестницы?

Женя