Пуговичная война. Когда мне было двенадцать - Луи Перго

К черту стыдливость (только на словах) тех немощных времен, из-под ханжеских плащей которых частенько несет только неврозом да ядом! И к черту «настоящих римлян»: я – кельт{3}.

Именно поэтому я и захотел написать честную книгу, которая была бы одновременно галльской, раблезианской и эпической. Книгу, в которой текли бы жизненные соки, сама жизнь, сам восторг. И звучал смех, этот великий радостный смех, что сотрясал животы наших отцов – знаменитых выпивох или бесценных подагриков.

Так что я вовсе не боялся ни крепкого словца – лишь бы оно было смачным, ни рискованных эпизодов – главное, чтобы они были эпическими.

Мне захотелось воссоздать одно мгновение моей детской жизни, нашей восторженной и жестокой жизни дикарей-крепышей, во всей ее искренности и героизме, то есть свободной от школьного и семейного лицемерия.

Очевидно, что в изложении подобного сюжета было бы невозможно придерживаться одного только словаря Раси́на[1].

Забота об искренности стала бы моим оправданием, если бы я хотел извиниться за рискованные словечки и чересчур образные выражения моих героев. Но никто не обязан читать мою книгу. А после этого предисловия и украшающего титульный лист эпиграфа из Рабле я не признаю ни за одним ментором, светским или религиозным, мечтающим о более или менее тошнотворных нравоучениях, права сетовать.

К тому же – и это лучшее мое оправдание – я задумал эту книгу в радости, я писал ее с наслаждением, она развлекла нескольких друзей и рассмешила моего издателя[2]. Поэтому я имею право надеяться, что она понравится «людям доброй воли»{4}, как сказано в Евангелии, а на все остальное, по словам одного из моих героев, Лебрака, мне начхать.

Книга первая

Война

I. Объявление войны

Что касается войн… и впрямь поразительно, какими ничтожными причинами вызываются жестокие войны… и улаживаются эти раздоры благодаря столь ничтожным случайностям: …вся Азия, говорят, была разорена и опустошена в результате войн из-за распутства Париса{5}.

– Подожди меня, Гранжибю́с[3]! – окликнул Було́[4], придерживая учебники и тетради подмышкой.

– Пошевеливайся, а то я не успею потрепаться!

– Есть новости?

– Возможно!

– И что?

– Да пошли же!

Було догнал братьев Жибюсов, своих одноклассников, и все трое бок о бок двинулись по направлению к общинному дому.

Стояло октябрьское утро. Покрытое серыми тяжелыми тучами небо смыкалось на горизонте с ближними холмами и придавало пейзажу меланхолический оттенок. Сливовые деревья облетели, яблони пожелтели, падали листья с ореха – сначала планировали медленными широкими кругами, а потом полет их ускорялся, и они ястребом бросались на землю, когда угол падения становился более острым. Воздух был влажным и теплым. Иногда налетал ветер. Монотонное гудение молотилок прерывалось глухой нотой, когда в них исчезал очередной сноп, и превращалось в скорбную жалобу, напоминающую безнадежный предсмертный всхлип или горестный плач.

Лето закончилось, наступала осень.

Было около восьми утра. Солнце печально пробиралось между туч, и тоска, неопределенная и смутная тоска давила на деревню и окрестности.

Полевые работы были завершены, и по одному или небольшими группами вот уже две-три недели в школу возвращались маленькие подпаски с обветренной, загоревшей на солнце кожей и с начисто выбритыми (при помощи машинки для стрижки быков) головами. Мальчишки были одеты в залатанные, но чистые штаны из дешевой шерстяной ткани, с дополнительными грубыми нашлепками на коленях и в паху, и в новые серые, в мелкий рисунок, гризе́товые[5] рубахи. Постепенно линяя, в первые дни носки эти рубахи окрашивали ладони в черный цвет, делая их похожими, как говорили сами ребята, на жабьи лапы.

В тот день они плелись по дороге ни шатко ни валко; их походка словно отяжелела от этой унылой погоды, осени, от самого пейзажа.

Впрочем, кое-кто – старшие – уже оживленно болтал на школьном дворе. Учитель, отец Симо́н, сдвинув ермолку на затылок и водрузив очки на лоб, стоял у входа с улицы и властным взглядом наблюдал за происходящим. Он следил за порядком, распекал неторопливых; малыши, проходя перед ним, приподнимали кепочки и разбегались по двору.

Похоже, на братьев Жибюсов из Вернуа́ и догнавшего их по пути в школу Було не действовала приятная меланхолия, замедлявшая поступь их товарищей.

Они явились по меньшей мере на пять минут раньше, чем в другие дни, так что, увидев их, отец Симон торопливо вытащил часы и поднес их к уху, чтобы убедиться, что они идут и он вовсе не пропустил положенное время.

Трое дружков торопливым шагом с озабоченным видом немедленно направились во дворик позади туалетов, укрывшийся за домом соседа – папаши Огю́ста, или попросту Гюгю́. На узкой площадке уже топтались многие старшеклассники, пришедшие раньше них.

Там были Лебра́к[6], их верховода, которого еще называли Большой Пес, и его правая рука Камю: у него был нос пятачком, так что его кличка была Курносый, как раз под стать фамилии[7]. Он отлично лазал по деревьям и не имел равных себе в искусстве отыскивать гнезда снегирей (кстати, в тех местах снегирей тоже прозывают курносыми). Еще там был Гамбе́тт, или Бека́с-с-Побережья, чей отец, потомственный республиканец, сам сын героя восьмидесятых, в суровые времена защищал Гамбетта́[8]{6}. Там был знающий всё на свете Ла Крик по прозвищу Крикун[9], и Тенте́н, и Гинья́р Косой, который отворачивался в сторону, чтобы посмотреть прямо на вас, и Тетá-Головастик с огромным черепом. Короче, самые крепкие парни деревни. Они обсуждали серьезное дело.

Появление братьев Жибюсов и Було не прервало обсуждения. Похоже, вновь прибывшие были в курсе. Само собой, они незамедлительно включились в разговор, внеся в него новые важные факты и аргументы.

Все задумались.

Старший Жибюс, которого для краткости звали Гранжибюс, чтобы отличать от его младшего брата, Птижибюса, или Тижибюса[10], произнес следующее:

– Значит, когда мы, мой брат и я, вышли на перекресток к Менелотам, у ме́ргельного[11] карьера Жан-Батиста, вдруг откуда-то свалились вельра́нцы. И давай реветь, как быки, швырять в нас камнями и грозить палками. И стали обзывать нас дураками, болванами, жуликами, свиньями, вонючками, хиляками, сопляками, парнями без яиц и…

– Парнями без яиц… – нахмурившись, повторил Лебрак. – Ну и чё ты им на это ответил?

– На это мы, мой брат и я, свалили оттуда, потому что были в меньшинстве, а вот ихних было не меньше пятнахи, и они точно бы нам вломили.

– Они обозвали вас парнями без яиц? – выкрикнул крепыш Курносый. Он явно был шокирован, задет и разозлен таким ругательством, оно касалось их всех, ведь на братьев Жибюсов напали и оскорбили их только потому, что они принадлежат к коммуне Лонжеве́рна и учатся в здешней школе.

– Так вот я вам теперь и говорю, – продолжал Гранжибюс, – ежели мы не болваны, не хлюпики и не трусы, мы им покажем, что у нас есть яйца!

– Во-первых, что это еще за хрень «парень без яиц»? – вставил Тенте́н.

Крикун задумался:

– Парень без яиц!.. Все знают, что такое яйца, а то! Потому что они есть у всех, даже у слепого из Лизе́. Они как каштаны очищенные, вот что. Но парень без яиц…

– Это точно означает что-то плохое, вроде ничтожества, – прервал его Тижибюс, – потому что вчера вечером я болтал с Нарси́сом, знаете, мельником, и вставил просто так, проверить, мол, ты парень без яиц, а мой отец, которого я не видел, а он как раз шел мимо, не сказав ни слова, сразу влепил мне две знатные оплеухи… Вот…

Довод был железный, это все почувствовали.

– Ну, тысяча чертей, чё рты раззявили? Мстить надо, вот! – заключил Лебрак. – Все за это?

– Эй, валите отсюда! – пугнул Було малышей, которые тоже подошли поближе, чтобы послушать.

Компания, как говорится, «единодружно» поддержала Лебрака. В этот самый момент в дверях школы возник отец Симон, он уже готов был хлопнуть в ладоши и таким образом дать сигнал к началу учебного дня. Едва завидев его, все стремительно бросились в туалет, поскольку никак не могли выбрать минутку и постоянно откладывали на последний момент удовлетворение естественных гигиенических потребностей.

А заговорщики молча, с безразличным видом построились парами как ни в чем не бывало, словно мгновение назад они не приняли очень важного и твердого решения.

На уроках в то утро что-то не заладилось, и учителю пришлось громко кричать, чтобы призвать учеников быть внимательными. Не то чтобы они галдели, но все как-то витали в облаках и оставались совершенно невосприимчивы к историческому обзору метрической системы, достойному вызвать интерес молодых французов-республиканцев.

Им, например, показалось чудовищно запутанным определение метра. «Десятимиллионная часть четверти… часть половины… что за фигня!» – думал Лебрак.