Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Таким образом, все развивалось преждевременно, с быстротой почти ужасающей. Наш ум, наши способности созревали ранее определенного срока.

Почти около этого времени частные отношения моего семейства, весьма важные своими последствиями, соединились с отношениями общими.

Я говорю о той тесной связи, которая существовала между моей матерью и домом Бонапарта. Человек, ставший впоследствии повелителем мира, долго жил с нами как друг. Я, тогда еще маленькое дитя, видела его подростком. Взор мой не отставал от его звезды с того дня, когда возвысилась она над горизонтом, и до дня, когда, сделавшись солнцем всепожирающим, поглотила все и даже самое себя. Я присутствовала при всех сценах его жизни, потому что вышла замуж за одного из самых преданных ему людей, за человека, много лет не перестававшего глядеть на него с любовью, и, следственно, могла знать от моего мужа то, чего не видела сама.

Не страшусь сказать определенно, что из всех, кто говорил об императоре, я одна могу сообщить о нем подробности самые полные. Мать моя знала его с рождения; она была подругой Летиции Рамолино, носила Наполеона на руках, качала его в колыбели, а после покровительствовала и руководствовала во время всей первой его юности, когда он оставил Бриенн и приехал в Париж. Она любила не одного Наполеона: его братья и сестры были для нас как родные. Я еще буду говорить о дружеских сношениях, образовавшихся у меня после с сестрами Наполеона; одна из них, правда, совершенно забыла эту дружбу.

Когда мать моя оставила Корсику и приехала к отцу моему во Францию, дружественное отношение ее к семейству Бонапарта не было прервано ни отдалением, ни разлукою, а отношение моих родителей к отцу Бонапарта, когда он приехал в Монпелье с сыном и с братом жены своей умереть там, вдалеке от родины и всего милого, не должны быть когда-либо забыты обоими семействами, из которых одно может вспоминать о них с сознанием доброго дела, а другое — с чувством признательности.

Мать моя любила и других членов семьи Бонапарта. Люсьен находил в ней более, нежели обыкновенного друга. Когда он так странно женился на девице Бойе, мать моя приняла ее как свою дочь и тотчас угадала, что это был ангел под оболочкою женщины. Жена Жозефа Бонапарта и госпожа Леклерк[1] были с нами в большой дружбе. Подробности, в какие войду я, говоря о событиях моей жизни и жизни моих родителей, дадут об этом верное представление.

Когда Бонапарт приехал из Бриенна в Парижскую военную школу, мать моя и отец стали как бы корреспондентами его семейства. Только они действовали свободно в отношении к молодому ученику, весьма несчастливому; этого не осмеливался бы сделать корреспондент обыкновенный.

При осаде Тулона мой муж сблизился с Бонапартом и с этого времени не оставлял его до самой смерти своей. Таким образом, даже когда я не была подле Наполеона, я могла видеть и слышать его.

Из сказанного можно видеть, что, называя себя единственной особой, которая знает Наполеона совершенно, я не увлекаюсь самовосхвалением.

Я буду говорить с силой, которую дает истинное право и уверенность в справедливости своей. И опровергну злобные и ложные обвинения; докажу права, которых не хотят признать; омою от всех упреков память, не заслуживающую никакого упрека; словом, я исполню свою обязанность, как сказала выше. Я должна для этого перелистать множество страниц, где выписаны воспоминания, носящие на себе живой отпечаток того времени, к которому относятся: их присовокуплю я к моим опровержениям. Они могут быть занимательны.

Не спорю, сочинение мое очень неполно и далеко от строгого исторического характера; однако оно может быть полезно и занимательно, напоминая имена множества друзей, уже давно похищенных у нас смертью. Почти горестно было мне расставлять в мыслях своих эти имена по порядку. Я почти страдала, исполняя этот труд! Но, как бы ни тягостно было то для ума и сердца, решившись единожды, я обещала себе не подвергнуться ни одному из упреков, обращаемых мною к тем книгам, которые гораздо скорее заслуживают название памфлетов, нежели воспоминаний. У меня было столько материалов, что я не имела нужды прибегать к анекдотам, изобретенным какой-нибудь горничной, к грубо-лживым сказкам, нелепым басням или событиям, искаженным в пересказе людей, гордых тем, что могут судить самовольно о знаменитых именах, хоть они и хвалят и критикуют их равно глупо.

Было время, беспрерывно удаляющееся от нас, когда, поставленная судьбою на высокую ступень, я делала добро, никому не делала зла и нажила врагов; но, повторяю, никакое пристрастие досады не будет иметь влияния на мои суждения о людях и делах. Не хочу рисовать себя лучше, чем я есть в действительности: и поныне живут люди, которые оскорбили меня и увеличили раны моего сердца, и я не могу простить их. Не ненавижу их, потому что не знаю ненависти; но презираю, и это презрение соединяется с таким горьким, неприятным чувством, что я краснела бы от стыда, если бы могла внушить подобное. Только существо злое может возбуждать эти чувства! К счастью, вокруг меня немного таких людей; не все неблагодарные имеют власть огорчать меня.

Глубоко пораженная судьбой во всем, что есть в душе чувствительного, я долго несла в уединении тяжесть жребия довольно горестного. Могущественное время утишило страсти и произвело на меня такое же действие, как и на всех. Теперь могу я говорить спокойно о предметах, чувствованиях и мнениях, уже далеких от меня; могу вспоминать о тех, к кому была привязана самою пламенной дружбой, даже если дружба моя была истреблена без причины и побуждения. Виновные казались мне почти отвратительны; теперь я равнодушна к ним, и если мне понадобится писать их портреты, моя кисть будет водима беспристрастием.

Я начну это сочинение некоторыми подробностями о моем семействе, о моем детстве и о многих замечательных лицах, каков, например, был Паоли, когда разливал в диком своем отечестве самый лучезарный свет. Я буду говорить о Корсике, втором отечестве Комненов, потомков византийских императоров (моя мать из их числа); расскажу о греческом происхождении фамилии Бонапарт — могила нашего гиганта славы привлекает к себе взгляды всех, и потому место его колыбели должно внушать еще более живое участие. Короче, первая часть моих Записок будет заключать в себе начало той эпохи, которой видела я все периоды.

Может статься, найдут, что я была тогда очень молода и, следственно, не могла наблюдать и запоминать происходившего перед моими глазами. Я предвидела это возражение и уже отвечала на него. Оказавшись в числе пассажиров корабля, беспрерывно гонимого бурей, я изучала постоянно, во всякое время и во все часы дня, путь его, маневры, все малейшие движения! Повторяю: у меня не было детства.

Другая часть моих Записок должна представить ужасную эпоху моей жизни. У меня нет ни возможности, ни дарования, и более всего нет охоты писать историю; но жизнь моя и моего семейства освещены страшными лучами света, мерцавшего над этою эпохой.

Вместе со всей Францией мне надо было прожить время кровавых неистовств, когда французский народ, забыв свою приятную вежливость и общительность, казалось, вызывал диких зверей из пустынь на состязание с ними в жестокости. В те дни печали и убийств военное знамя Франции одно отбросило окровавленный креп своего отечества и приняло под защитительную сень свою прямодушие и честь французов. Вскоре блеск его рассеял туман, покрывавший Францию, и она, победоносная и великая, снова заняла место свое среди других народов. Еще можно было гордиться именем сыновей и дочерей ее.

С волшебной быстротой появлялось оружие Франции на берегах Рейна, в болотах Голландии, на вершинах Альп, около Цюрихского озера и особенно на полях Италии. Победы случались повсюду, и наши солдаты отмечали их собственной кровью. Горжусь тем, что могу сказать: кровь, текущую в жилах моих сыновей, не щадил отец их на службе отечества.

Но эти самые дни, столь для нас блистательные на полях сражений, протекали мрачно и грустно в городах, раздираемых гражданским несогласием. За ужасом убийств следовал не менее страшный ужас, порожденный продолжительной борьбой безначалия с властью. Окончить эту несчастную борьбу было трудно, особенно потому, что безначалие есть гидра, у которой нельзя одним ударом палицы раздробить тысячи голов. Это чудовище жило тогда в самой благоприятной для него стихии, между тем как с другой стороны власть, почти всякий раз похищаемая силою, а не представленная благоразумным большинством голосов, и не свободная в действиях, не могла без битвы получить согласия ни на свое существование, ни на свои дела. Такие раздоры всегда заканчиваются взрывами — и сколько было их у нас!