Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Как ни жестоко задело Бонапарта сравнение, которым наградила его сестра моя, однако он сделал вид, что смеется над ним вместе со всеми. Желая доказать, что совсем не огорчен, он позже заказал и принес мне игрушку: это был кот в сапогах, бегущий перед каретой маркиза Карабаса. Игрушка оказалась премилая и, конечно, стоила дорого, а это было некстати при его финансах. Он принес также прелестное небольшое издание сказки о коте в сапогах для моей сестры и сказал ей, что просит сохранить книгу на память. «Сказка тут лишняя, Наполеон! — заметила моя мать. — Если бы вы принесли только игрушку для Лулу (так звали меня дома, вообще же мое имя — Лаура), это было бы хорошо; но сказка для Сесилии показывает, что вы сердиты на нее». Он ответил, что это не так, но я тоже думаю, что он сердился, и очень сердился. Вся эта история, верно, вылетела бы у меня из головы, если бы маменька и брат не повторяли ее после и не затвердили в моей памяти. Она пригодилась мне потом странным образом.

Бонапарт не всегда искусно владел оружием насмешки, и самые любимые им люди часто терпели боль от его ударов. Он очень любил Жюно во время Консульства и в первые годы Империи, однако избирал его иногда целью какой-нибудь грубой шутки, драл при этом за ухо чуть не до крови, и это значило совершенную благосклонность. Жюно был привязан к нему безоглядно, и это чувство уничтожало все другое. Он первый смеялся над этими шутками, смеялся от чистого сердца и не думал о них более; но иногда бывшие при том свидетелями подхватывали глупую шутку и с радостью повторяли ее. Жюно не обращал на это никакого внимания, но мой слух был тоньше, и однажды случилось, что подобная шутка рассердила меня.

Первый консул был в этот день чрезвычайно весел. Мы гостили в Мальмезоне и обедали под огромными деревьями, на небольшом холме слева от луга, перед дворцом. В этот самый день госпожа Бонапарт впервые попробовала пудру, и это очень шло ей. Но Первый консул только смеялся над ней и сказал, что она может играть графиню Эскарбаньяс [Мольера]. Шутка, по-видимому, не понравилась Жозефине, потому что она поморщилась, и Первый консул это заметил.

— Что такое? — сказал он. — Разве ты боишься, что у тебя не будет кавалера? Вот маркиз Карабас, — он указал на Жюно, — подаст тебе руку.

Надобно знать, что Первый консул иногда уже называл так Жюно и Мармона, но в добром и ласковом расположении духа. «За то, — говаривал он, — что оба они любят выказывать себя». И тот и другой только смеялись над этим, но госпожа Бонапарт приняла шутку иначе и разгневалась, а этим нельзя было угодить Бонапарту: он тотчас нахмурился. Взяв свой бокал и глядя на жену, он поклонился и выпил со словами:

— За здоровье графини Эскарбаньяс!

Продолжительность этой шутки заставила Жозефину прослезиться. Наполеон увидел это и, любя свою жену, верно, досадовал, что зашел слишком далеко. Желая как-нибудь сгладить сказанное, он опять взял свой бокал, поклонился в мою сторону и, подмигнув мне, произнес:

— За здоровье маркизы Карабас!

Мы все засмеялись, и госпожа Бонапарт с нами; но сердце ее болело. Мне было только шестнадцать лет, а ей сорок.

До сих пор эта история как будто не касается меня, но вот ее продолжение. Между товарищами Жюно (и теми, кто окружал тогда Первого консула) случались люди весьма разные. У них была одна общая для всех добродетель: храбрость. Об остальном можно сказать, как говорил Бонар в комедии Делавиня: это другое дело. Так, среди них были очень тупые люди. Один из них, г-н N., нашел забавным тут и там повторять шутку Первого консула, а это уже было слишком! Да ему совсем и не шло подражание: человек превосходный сам по себе, он не имел чувства юмора. Сверх того, об этом мог услышать Жюно, и смешное сделалось бы трагическим. По всему этому я не хотела допустить продолжения этой истории и посоветовалась с маменькой. Она внимательно выслушала меня, и я возвратилась в Мальмезон, где мы жили в то время.

Жюно служил тогда комендантом Парижа и не мог приезжать ежедневно: итак, маркиза Карабаса не было за столом на следующий день, но он приехал на третий. Мы расположились тогда на мосту, ведущем в сад; Первый консул сидел на краю парапета.

— Послушай, мой друг! — сказала я Жюно. — Поскольку мы впервые едем в твои поместья, надобно не забыть вещь совершенно необходимую теперь для тебя; иначе я не поеду с тобой: говорю это наперед, и уверена, что генерал одобрит меня.

— В чем? Что такое? — заинтересовался Первый консул.

— Надобно взять вместо скорохода кота в сапогах.

Все громко захохотали, но я никогда не забуду лица Бонапарта: стоило бы описать его. Я продолжала с важностью:

— У меня сохранилась игрушка, подаренная мне еще в детстве; если хочешь, я отдам тебе ее для образца.

Смеялись много, и в этот день все тем кончилось. Но зерно было брошено в добрую землю: оно принесло свой плод. Через несколько дней мы прогуливались после обеда в галерее, что подле гостиной, тогда еще не такой обширной, как теперь. Г-н N. с простодушным смехом начал говорить о поместьях маркиза. Я только взглянула на Первого консула, как он оборотился к остряку и довольно сухо заметил:

— Если вам вздумается поступать и говорить, как я, то выбирайте для себя предметы удачнее. Кажется, можно подражать мне и в другом.

Через четверть часа он подошел ко мне, ущипнул за нос так, что я чуть не закричала, и сказал:

— Несносная! Вы умны, но злы. Не будьте такой. Женщина не может пленять, если ее боятся.

Следствием всего этого стало то, что я уже больше не слышала о маркизе Карабасе и коте в сапогах. Мать моя спрашивала после у меня о нашем замысле и много смеялась над последствиями его: «Я знала наперед, что тем кончится!»

Глава V. Генеральные штаты. Неккер. Мирабо

Заседание Генеральных штатов открылось 5 мая 1789 го-да. Я была тогда еще так мала, что не могла чувствовать всего величия зрелища, какое представили в Версале сословия, идущие в церковь слушать обедню накануне открытия заседаний. Но я еще вижу бесчисленное множество радостного народа, который занимал три аллеи и окружал дорогу, где должны были идти депутаты; вижу, как женщины в нарядных уборах машут платками и как все воодушевлены одинаковым чувством, упоены радостью и надеждой. У матери моей было много друзей во всех трех сословиях, и она желала видеть первые шаги их на том поле, которое шли они выполоть, говорила она.

Образ мыслей матери моей был в это время таков же, как у многих особ, находившихся в одном с нею положении: она происходила из знатной семьи и была замужем за человеком, служившим по финансовой части. Она каждый день видела то, чего не заметила бы другая и что ей казалось притеснением; она желала равноправия.

Забавнее всего, что отец мой, коренной простолюдин, думал совсем иначе: казалось, будто они поменялись ролями; потому-то отец мой и не поехал в Версаль. Он не одобрял проводимой тогда политики и, хотя не оспаривал у народа права располагать налогами, однако справедливо замечал, что еще не время отваживаться на такую попытку. В Америке он был особенно любим Вашингтоном, находился с ним в тесной связи во время Войны за независимость и не мог теперь всерьез сопротивляться мерам, которые стремились к соединению частей, слишком долго бывших разделенными. Но, повторяю, он полагал, что для этого еще не настала пора.

И в это время, и после он часто советовался с Неккером, которого чтил и уважал за благородный характер, хотя, может быть, и желал другого направления, о чем даже осмеливался говорить ему самому. Неккер, честный и прямодушный человек, отвечал моему отцу и хотел разуверить его. Вскоре отношения их сделались так искренни, что отец заслужил доверенность Неккера и отправился в Голландию и Англию для выполнения двух важных финансовых поручений. Он имел обширные виды и сообщил о них министру. В частности ему хотелось отправиться в Америку: там любили короля и Францию, и он утверждал, что найдет большую поддержку и для Людовика XVI, и для его королевства. Но тут надобен был человек искусный, и личные качества отца моего ставили его в наилучшее положение для такого дела. Неккер не согласился; у него были тогда другие планы, которые он и сообщил моему отцу. Отец после очень жалел, что услуги его тогда не приняли.