Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Наполеон говорил, что великой ошибкой того времени было начинать, не обеспечив себя ни в чем. При дворе трепетали, думая о сословиях, и не приняли никаких предосторожностей против этого бурного потока. Надобно было отложить открытие Генеральных штатов, говорил после Наполеон. Дело в том, что трудно понять, какое головокружение овладело людьми, принимавшими власть, и каким смешным и бесполезным образом они употребили ее!

После отделения третьего сословия от двух других трудно было всем примириться; но в первое время для этого оставалось еще много средств, и в числе главных было привлечение Мирабо. Этот удивительный человек, без сомнения, есть величайшее политическое лицо нашей Революции. Его рисовали во всех видах, но между тем мало старались вникнуть глубже в душу этого человека, полагая, что все сказано о нем, если повторять вместе с тысячами голосов: «Удивительное дарование! Какой остроумный человек! Но какая безнравственность! Ни малейшей добродетели!» и проч., и проч. Я ничуть не думаю представлять характер его достойным уважения. Мирабо всю жизнь свою играл нравственностью и должен подвергнуться за это строгому осуждению потомства. Мне кажется, однако, что по мере удаления от нас его эпохи это обстоятельство, сильно действовавшее на частные отношения и, может статься, даже на все поколения современников его, исчезает с каждым днем соразмерно успехам нравственности. Только действия колоссального дарования его остаются для удивления нашего и заставляют извинять тени, омрачающие столь прекрасную картину. Алкивиад, судя по тому, что мы знаем о нем, имел гораздо больше недостатков, чем те, которыми злой дух наделил Мирабо. Но не в этом освещении предстает ныне исполинская фигура Алкивиада, когда желают начертать ее портрет.

С моей стороны было бы глупо стараться придать образу Мирабо такой оттенок, который, может быть, сделал бы его еще менее похожим на самого себя: я говорю только, что, рассуждая о нем, не следует начинать в виде предисловия с длинного исчисления упреков его характеру. Какое дело нам до супружеских раздоров господина и госпожи Мирабо? Какая надобность до кошельков его кредиторов? «А нравственность?» — скажут мне. Вот это совсем другое дело. Но я желала бы, чтобы в наши дни, когда время изгладило неровности характера Мирабо, занимались немного менее частной его жизнью и немного более — общественной, отдельно от первой.

Я уже сказала, что не буду повторять о Мирабо тех порицаний, которыми сопровождают имя его, по большей части не зная, от чего происходили они первоначально. Свергнутый с той ступени, на которую он был призван рождением, Мирабо поклялся вновь получить ее, чего бы ни потребовала за то судьба; он готов был взять ее приступом, как Сатана, низвергнутый с неба, хотел опять взойти на него, предводительствуя легионом адских духов. Презираемый, выброшенный из дворянского сословия в своем краю, где, однако же, были имена по крайней мере столь же сомнительные, как его[7], Мирабо пришел от этого в бешенство и поклялся отмстить своим противникам. Он занял скамью в Генеральных штатах, сжигаемый пламенем ненависти.

В самый день открытия, входя в зал, он устремил дерзкий, проницательный взгляд на эти ряды, к которым ему запрещали приближаться. Горькая усмешка мелькнула на губах его, обыкновенно выражавших иронию и презрение. Он перешел зал и сел на одну из тех скамей, с которых должны были вскоре полететь гром и молнии, сокрушившие трон.

Граф Р., человек приверженный двору и в то же время приятель Мирабо, заметил этот насмешливый взгляд и сказал, что его положение в свете запирает для него двери всех гостиных.

— Ты знаешь: общество хочет, чтобы для него делали то, чего само оно не делает никогда; трудно поворотить его к себе, когда оно оскорблено. Ты виноват перед ним: если хочешь, чтобы тебя простили, ты должен не презирать ничего и даже просить пощады.

Пока граф говорил, Мирабо слушал его с нетерпением; но при слове пощада он вспыхнул, вскочил и сильно топнул ногою. Его длинные волосы как будто стали дыбом, маленькие глаза метали молнии, губы побелели и дрожали. Так всегда случалось с ним, когда он был взволнован.

— Просить пощады придут ко мне, а не я пойду просить ее! — вскричал он громовым голосом.

Эти слова передали в тот же вечер королеве. Знали, что Мирабо можно подкупить, а значит следовало привязать его к себе. Потребовалось много осторожности и искусства, однако интрига была проведена очень ловко и подавала надежду на успех в то время, когда опасения становились более и более основательны и ужасны. Но можно ли думать, что человек рожден быть несчастливым? Вопрос о предопределении, оспариваемый давно и с разных сторон, но все темный, как прежде, должен был бы сделаться яснее при наших постоянных бедствиях. Что бы ни делали, что бы ни предпринимали, но чья судьба ознаменована бедствием, тот не может от него освободиться никогда. Печать приложена к диплому, данному несчастьем и написанному его железным пером. Напрасно этому приговору судьбы противопоставляют соображения, какие только может изобрести ум человеческий, побуждаемый желанием счастья. Счастье! Чего бы не сделали для счастья! Что покажется невозможным для достижения этой цели? Вероятно, сделано было все. И что же говорит толпа, видя перед собою несчастливца, требующего сочувствия? «Нечего жалеть о нем! Он сам является причиной своего несчастья! Это глупец, простак!» Часто называют несчастливца даже преступником!

Говорю это в защиту Бурбонов особенно потому, что нельзя найти звезду более несчастливую, нежели звезда этой семьи с половины последнего столетия. Есть страны, где жалость сопровождала бы их бедствия; у нас, напротив, почти каждый поступок их привлекал к себе порицание самое язвительное и никогда ошибки не были выказаны так ясно для того только, чтобы не жалеть о несчастьях, которые были их следствием.

Одно из доказательств рока, тяготевшего над этой несчастной фамилией, заключается в следующем происшествии, малоизвестном и весьма важном.

С 7 мая 1789 года королева уже знала о неприязненных намерениях Мирабо[8]. Посоветовались с Неккером: тот полагал, что Мирабо обладает замечательным дарованием, но у него мало рассудительности, и потому не следует всерьез его опасаться. Неккер начинал тогда рассуждать не так дальновидно, как раньше, и слова его тут оказались неосновательны и безрассудны. Он должен был знать французов и, следственно, предвидеть, какое зло могло произвести блестящее красноречие; Неккер знал это лучше всякого другого. Как бы то ни было, он отказался от участия в переговорах и только сказал королеве, что будет иметь в ее распоряжении сумму денег, необходимую для исполнения ее намерения.

Выслушав наставления королевы, граф Р. явился к Мирабо однажды утром с полным бумажником. Он начал свою речь очень искусно и объявил предложения в полной уверенности, что их тотчас примут. Но, по несчастью, неизбежному во всем, на что покушались Бурбоны, надобно было, чтобы человек, никогда не имевший денег, жадный и постоянно мучимый толпой заимодавцев, никогда не знавший излишеств, именно в то время был с деньгами и был уверен или, по крайней мере, надеялся, что ему вот-вот заплатят. Поэтому Мирабо отказал графу Р., спросив еще, за кого он его принимает. Тот не посмел отвечать и только повторил свои предложения. Мирабо расстался с ним как старший Гракх и сказал, что не хочет даже слышать о деньгах. Граф понимал, как нужно все это трактовать, и не противоречил. Он ушел в досаде на свою неудачу и надеялся, что ситуация изменится. Зная Мирабо довольно хорошо, он твердо верил, что не нужно будет ждать долго.

В тот же вечер от Мирабо пришел доверенный человек. Это был некто Жулеве, помощник народного трибуна, замешанный в деле с госпожой Ле Монье, который с этого времени следовал, хоть и издали и все время рискуя, за своим любимым покровителем.

Жулеве сказал графу Р., что Мирабо предлагает двору свои способности, но для этого необходим благородный договор, а не торг; что он не хочет сгонять с места Неккера и уважает его дарование (это было неправдой: Мирабо беспрестанно смеялся над ним), но что ему годится всякое другое министерство, и за эту цену он готов совершенно предаться двору. Граф Р., честное и доброе создание, вообразил, что человек переменился в силу своего честолюбия и эта страсть возвысила душу его, хотя прежде он редко жертвовал своей пользой для других. Глядя со своей точки зрения, граф почитал должность министра величайшим ужасом и пришел от решения Мирабо в глубокое недоумение. Явившись к нему на другой день, он был принят как нельзя лучше, выслушал все причины, которые заставляли великого человека жертвовать собою, принимая министерство в такое время, и заключил, что надобно решиться на это. В тот же вечер граф явился к особе, которая должна была говорить с королевою. При первом слове о том, что Мирабо сдался (это и в самом деле была важная крепость), она тотчас хотела провести графа к ее величеству. Сначала дама вошла к ней лично и объявила счастливую новость. Граф ожидал недолго. Королева, когда он вошел к ней в кабинет, приблизилась к нему с радостным видом и с выражением счастья на лице.