Здравствуй, Артем! - Федор Камалов

— Да я не про отца…

— Завтра куплю ей два мороженых!

— Память об этом добре растает так же быстро, как само мороженое.

— Тогда голубя подарю!

— Зачем птенцу большая птица! — пропел Отшельник. — Не это ей нужно!

— Ты, что ли, нужен?

— И я, и ты, и все на свете! Друзья ей нужны. Понимаешь?

— Твоя правда, Отшельник! — сказал я. — Надо в отряде поговорить, чтобы все наши тимуровские пятерки занялись вот такими пацанами и девчонками! Ищем ветеранов, одиноких стариков, а такое вот одиночество не видим!

Повернется ли у кого язык сказать: провались все друзья в тартарары, не нужно мне ни одного?..

— Я ни разу не слышала, чтобы пионер Миша Сивец выступил! — заявила какого на сборе отряда старшая вожатая Марионетта Григорьевна. — А хотелось бы послушать!

Отшельник встал. И ни слова.

— Может, тебе не интересна тема сбора: что такое настоящая дружба и чем она отличается от мнимой? — спросила Марионетта.

Отшельник пожал плечами. Я смотрел на него с ожиданием. Сбор состоялся как раз после нашего с ним разговора о дружбе. Не мог же Отшельник не думать об этом.

— Ну, Сивец, слушаем!

— Он, Марионетта Григорьевна, внутри себя знает, а высказать не может, — будто бы пришел на выручку Отшельнику Даянов, первый в классе подхалим и тупица.

— Никудышный из тебя оратор, Сивец!

— Сивецкий оратор! — бросил Арсентьев.

Все привычно засмеялись.

— Нормальный оратор и челочек получше некоторыx! — сказал я.

И Сережка:

— Да, получше!

— Ага, Остролуцкий и Мельников, вы ведь его друзья?

— Мы друг другу три сердечных друга! — оказал я вызывающе.

— Можешь ты нам рассказать, Сивец, почему? По каким признакам или качествам ты разделяешь людей: друзья, не друзья? Почему, до пустим, ты не с Чаяновым, а с Мельниковым дружишь?

— Лучше с умным потерять, чем с Чаяновым найти, — хмуро оказал Отшельник.

— Вот как! — удивилась Марионетта. — Ты только с умными дружишь?

— С тем, кто хочет стать умным, тоже дружу. С тем, кто не хочет, — нет.

— Ты кого-то конкретно имеешь в виду?

— Нет, я вообще.

— Но посмотри, Сивец, вас трое друзей, а в классе тридцать девять человек. Вы, значит, умные, а остальные нет?

— Остальные для меня приятные люди и неприятные. Кто мне приятный — тому я приятель! Кто неприятный — тому нет!

— Это и вся твоя философия?

Отшельник промолчал.

— Садись, Миша! Странные у тебя рассуждения! — оказала Марионетта.

Ничего не странные.

Мы идем по берегу Клязьмы, доходим до ласковых мягких трав и ложимся.

Цветет черемуха. Река, смущаясь своей черноты, словно крадучись, течет мимо белых берегов.

Высоко в небе, так и хочется сказать — в синей глубине — летит самолет.

Замечательно жить.

А ветер носит над землей, смешивая, сладковатый запах ландышей и теплый, болотистый дух застоявшейся воды.

Произнеси слова: не приятель — неприятель, не друг — недруг. Когда нет расстояния между предлогом и словом, значит, есть широкая пропасть между тобой и тем человеком, о ком ты говоришь.

Отшельник говорит: «Если хочешь иметь друга, сначала сам будь другом».

И еще Отшельник говорит: «С некоторыми сидеть рядом не хочется, а встать и уйти — вроде причин нет».

Сережка вернулся из-за Клязьмы с синяками и разбитой губой.

— Кто?..

— Гришка Волохов.

Я собрал ребят. Мы пошли по мосту через Клязьму, я все больше закипал: расшибу Волоха за Сережку. Из-за таких, как Волох, я и хожу два года на борьбу и бокс.

Человек десять из волоховской компании играли на пустыре в расшибалочку. Увидев нас, трое ударились в бега, еще двое просто увильнули в сторону, остальные сгрудились, напряженно следя за нами.

— Волох! Отойдем, поговорим! — позвал я.

Длинный и сгорбленный Волох отошел со мной к изгороди.

— Ну?

— На каждый Сережкин фонарь дашь подробное объяснение, — сдержанно сказал я. — Не будет объяснений, заимеешь столько же и даже парочку лишних.

— Ты оглянись, все же вы к нам пришли, а не наоборот, — предупредил он.

— Я твои законы гостеприимства знаю, поэтому припас подарочек! — Я поднес к его носу кулак. — Вот! Давай, пока по-хорошему, извинись перед Сережкой!

— И все?

— Потом посмотрим.

Он ухмыльнулся, подбоченился и с угрозой произнес:

— А если я и тебе сейчас навешаю на обе стороны, как Серому!.. Кто придет завтра за объяснениями? Пама с мамой?

— Я не стал делать лишний замах — двинул ему прямо в челюсть. Волох отлетел к гибкой изгороди, она спружинила, словно канаты на ринге, подтолкнула его в спину, и Волох кинулся на меня. Мы дрались молча, если не считать, что Волох иногда принимался рычать. Он никого не звал на помощь. Я, конечно, тоже. И обе наши армии следили за нами издалека.

Руки у Волоха ужасной длины, но он махал ими бестолково. И старался ударить меня ногой. А больше всего ему хотелось, чтобы я подставил под удар лицо. А я не подставлял. Я двигался скупо, а бить старался щедро.

Увидев, как Волох качнулся назад, я сделал быстрое движение и замечательно влепил ему. Волоха бросило на изгородь, на подгнивший столбик, и он рухнул вместе с изгородью.

— Чемпион, боксер, да?! Ты еще на наших пацанов не нарывался, ребята еще поговорят с тобой! — слезливо затянул он и стал подниматься, шатаясь. Глаза заплыли.

Едва я отошел, к Волоху подскочил «раб-оруженосец». Он отряхивал своего «господина» и шептал ему что-то в ухо, показывая глазами на ремень с толстой пряжкой. Меня опять затрясло.

— Ты! — бешено крикнул я. — Если хочешь начистоту — выходи! А нет, так исчезни!

«Раб» ловко испарился.

— Волох, иди сюда! Рассказывай!

Все происходило по неписаным законам: побежденный должен объясниться.

Дело было так. Сережка шел к знакомому голубятнику и прислушивался, как за пазухой воркует голубь. Ему встретился Волох и расхвалил до синих небес пару своих сизарей — замечательные птицы!

— Ты только подержи! Видишь, в руке тяжелые, как индюки! А в небе — стрижи, истребители!

Сережка соглашался: да.

Волох рассказал, как однажды вот эти два талантливых голубя привели ему чужую стаю: «Чердака не хватило, клянусь!» А потом стаю поменьше — двадцать шесть голубей. Одиночек он, Волох, и не считает: по два-три голубя каждый день — его законная добыча.

Сережка удивлялся: надо же!

Волох вспомнил, что увез однажды верных птиц в Новосибирск. Специально для испытания. Выпущенные в Сибири, похудевшие голуби через пятнадцать дней вернулись в родной дом.

Сережка восхищался: блеск!

И тут Волох предложил поменять свою гениальную пару на одного голубя — что за пазухой Сережки. Сережка пылко уверял его, что турман не стоит двух чудо-птиц.

— А ты считай, что будто в подарок их получаешь! — настаивал Волох.

Сережка, для него это естественно, застеснялся такого роскошного подарка.

Тогда Волох кратко выразил сомнение в умственных способностях Сережки, сказав: «Дурак!», и толкнул его. Сережка упал, и вырвавшийся турман с хлопаньем вертикально полез в небо. Сизари Волоха кинулись его догонять. Турман, сверкая белыми крыльями, увел расхваленных, но никчемных сизарей за собой.

— Тут и случилась эта, ну, драка, — лицемерно вздохнул Волох. — А что, он сам виноват! Приманивает чужих голубей! Это честно, да?

— Ты, Волох, недоразумение человечества! — сказал я. — Ты свое сегодня получил, хватит! Смотри, в следующий раз попробуй тронь ребят!..

Мы пошли.

У меня уже не было вражды к Волоху. Другое дело — тот, что шептал ему про ремень с пряжкой. Вот он — недруг! А как его, скользкого, ухватишь? Он не бил Сережку…

Вот двое улыбаются: у одного живая улыбка, теплая, а у другого, как бумажный цветок — не вянет, не пахнет и не радует. С кем захочется дружить?

Вот навстречу человеку идет собака и робко виляет хвостом, мол, здравствуй, человек! А человек нагибается за камнем — кыш, бездомная тварь!

Отшельник говорит: «Хорошо жить, имея больше друзей, чем недругов».

Я ни разу не сказал «враг». Это совсем другое, откровенное слово. Личных врагов у человека может не быть всю жизнь. Но…

Мы трое — Сережка, Отшельник и я — маленькая частица всего народа. Кто враг народу, тот личный враг мне. Отшельнику, Сережке.

Об этом я хочу помнить всю свою жизнь!

Глава третья, об уме и глупости

Когда мама окончила педагогический институт, они с Ленкой вместе перешагнули порог первого класса. Ленка села за парту, а мама за учительский стол. Ленке, понятно, хотелось, чтобы мама для всех была учительницей, а для нее так и осталась мамой.

— А она, наоборот, в классе строже всех меня спрашивает! — пожаловалась Ленка папе.