Здравствуй, Артем! - Федор Камалов

Было холодно, немного ветрено.

— Прислушайся. Артем! — сказал папа. — Слышишь?

Еле уловимый звон пронесся над улицей, словно где-то в небе осторожно тронули тонкие стеклянные нити. На минуту все стихло, и снова перезвон пробежал по улице. Прозвенели тысячи крошечных ледяных колокольчиков и растаяли.

Скрипел снег под шагами редких прохожих.

Папа молчал, закрыв глаза. Сигарета тлела в его пальцах. Звезды были большие и острые, как глаза далеких маяков. И опять — «Длен-н-нь! Лень-н-нь! Ен-н-нь!» — посыпался стеклянный, серебря-ный, оловян-ный дождь. Словно на крыши домов и на улицы долго сыпались полые хрустальные шарики.

За порывом ветра вдруг раздался жалобный звук, будто заплакала девочка. Я с тревогой посмотрел на папу.

— Это елка, — сказал он, вздохнув. — Какой-то растяпа, когда рубил, ствол ей расщепил. Ветер ее раскачивает, тяжело ей стоять.

Все холоднее становилось. Мы медленно пошли от плачущей елки. И почему-то чем дальше уходили, тем грустнее мне становилось.

Утром я пришел к этой елке снова. Рабочие срывали с нее длинные стеклянные нити. Перерубили елку пополам и кинули в кузов. Машина зарычала и ушла. Пошел снег, засыпая серые иголки.

Я ввернул в парк. Елку увезли, только лежал на том месте забытый деревянный крест из-под нее.

Мы с Отшельником поехали на место гибели Гагарина. Первый космонавт Земли погиб не в космосе, а посреди русского леса. От тяжелого удара самолета образовалось в лесу небольшое озерцо. Обступили его белые березы. Сбегаются к озерцу лесные тропинки.

Как нарочно, осенний этот день был грустным.

Осенью иногда кажется, что планета Земля — остров посреди бездонного синего океана. Ни облака в синеве, ни ветра. Только летят листья, бесшумные и прозрачные, как стрекозы.

И как капелька этого синего океана — крохотное печальное озерцо на острове Земля. Падают листья. От листьев его поверхность рябая, красноватая.

Мы стояли под молодым дубом. Его еще не тронула осень, но уже чувствовалось, что вот-вот дуб вспыхнет, как красный факел. Лист неслышно отделился от его вершины, косо спикировал на меня и на одно мгновение замер, словно лег на невидимый стол.

Я поймал его в этот момент. Лист затрепетал в руке, забился и, скользнув с ладони, упрямо закончил полет, опустился на высокую еще траву. Я поднял его и машинально сунул в карман.

— Жалко, что мы никогда уже не спрашиваем, куда закатывается солнце! — сказал почему-то Отшельник. — Как будто уже все на свете знаем!

Печальная тишина лежала в лесах.

И шли мы молча с Отшельником до далекой станции.

Вечером я отдал листок дуба Ленке.

— Храни его, — сказал я. — Он с места гибели Гагарина.

Ленка боязливо взяла дубовый лист и долго с удивлением смотрела на него. Потом он отпечатался на страницах «Русского языка», оставил там светло-желтый рисунок с тонкими прожилками. Я однажды неосторожно взял хрупкую пластинку, она рассыпалась в руках. И остался на страницах лишь восковой отпечатан.

Когда я беру в руки эту книгу, всегда вспоминаю осенний день: темное, издали почти черное озеро, которое вблизи совсем прозрачное, небо с белой чертой высокого самолета, и мысль, что мы живем на острове посреди бездонного океана.

Отшельник говорит: «Цветок думает, что самое большое зло — коза, коза думает, что — волк, волк думает, что — охотник с ружьем…»

Мы с Сережкой по заданию тимуровского штаба ходили по одноэтажной окраине города. Зашли в один старый, вросший в землю дом. Хозяин, одинокий старик, болел. Он лежал у окна, смотрел в сад. Там под яблонями от холодного ветра ежились и потрескивали листья.

Старик нам обрадовался. Попросил нас сходить в аптеку. Мы вскипятили чай.

— Вы, ребятки, не торопитесь, — сказал он. — Когда человек все время один, дни кажутся длинными. У меня родственников нет, сын только, да и то в Заполярье…

Мы сидели два часа. Старик показывал фотографии из семейного альбома, объяснял, кто кому кем приходится. Я стал томиться.

— Дедушка, может, еще что надо сделать? Дрова, например, можем наколоть. Вы не стесняйтесь, скажите!

Он полежал молча и сказал:

— Ничего мне не нужно, ребятки, кроме мысли, что я сам кому-то нужен…

— Дедушка, а сын ваш… дайте адрес, мы ему напишем.

Старик махнул рукой и отвернулся.

Сад был какой-то согнутый, стволы яблонь и вишен корявые. Ледяными шагами к старому саду и его старому хозяину двигалась зима.

— В саду надо убрать, запиши, — сказал я Сереже.

— В саду… да, — пробормотал он. — А с ним как? — Он кивнул на дом.

— С ним придумать надо. Сережка!

Два дня мы убирали укутывали сад.

Пройдет зима, расправят яблони свои заспанные суставы и хрустнут, потянувшись, и снова станут зелеными. Выйдет к ним старик, и коснется его весна теплой рукой… Выйдет… Должен выйти…

Внезапно как-то открылось мне, что в жизни человека есть те же времена года: весна, лето, осень, зима. Зима в человеке и зима на дворе…

— Старику зимой тепла больше нужно, чем яблоне, — сформулировал Отшельник. — Его одним укутыванием не согреешь…

И пришли мы к старику всей тимуровской пятеркой. Выпал первый устойчивый снег. В доме было светло от сухого за окнами снега, в печи потрескивали дрова. Старик выздоравливал, ходил от окна к окну, радовался снегу.

— Здравствуйте, дедушка. У нас тут случилась одна беда… Вы должны нам помочь…

С каким жадным вниманием он слушал нас…

Я стыжусь слез.

Всегда ли слезы признак слабости?

Я читал, что Лев Толстой плакал, сидя в зимнем лесу на пеньке у незамерзающего родника.

— Ленка, ты какой хочешь быть?

— Красивой.

— А еще?

— Высокой.

— А еще?

— Умной.

— А еще?

— Гордой.

— Ну, а еще?

— Что ты ко мне привязался? Скажи сам, каким хочешь быть?

— Красивым, высоким, умным, гордым и еще — сильным. Почему язык не поворачивается сказать — добрым? Стесняемся мы доброты, что ли?

Раз я видел перерезанную трамваем собаку и бледную, плачущую женщину вагоновожатую. И молчаливую толпу рядом. Хотя это была совсем беспризорная дворняга.

А в другой раз видел, как столкнулись две легковые машины, не так, чтобы вдрызг, а просто побили фары, и два шофера яростно сцепились, делая друг с другом то, что не сделала с ними авария.

И еще видел в кинофильмах зеленые луга, алые маки, лошадей с ласковыми глазами, а потом рвались бомбы, земля выворачивалась наизнанку, с человеческим криком падали те ласковые лошади. И никому не было дела до их жизней.

И десятки раз видел, как бьет человек человека по лицу, и я сам бил, и меня били.

И сотни, тысячи раз видел, как люди с добрыми улыбками пожимают друг другу руки, и я сам пожимал, и мне пожимали.

Чего в мире больше: добра или жестокости?

Отшельник говорит: «Не жди от вороны соловьиных песен».

И еще Отшельник говорит: «Хорошо, когда в жизни бывает шиворот-навыворот, осторожность храбрая, зло доброе…»

— Мне не встречалось такое!

— Когда ты съездил хулигану по морде, твое зло доброе!

— Значит, Отшельник, у добра кулаки должны быть больше, чем у зла?

— Хорошо, если бы так было!

— Но ведь тогда кулачное добро побьет зло и само обернется злом. Против такого добра нужно выпустить другое, с еще большими кулаками. И так до тех пор, пока над всем миром будет висеть один кошмарный кулак!

— Не будет зла, не нужно будет и кулачное добро, Артем!

Сережку мать взяла с собой на Новый год в Ташкент. Потом она улетела, а Сережка остался на каникулы у тетки.

— Серый, у тебя там, в вашем Подмосковье, девчонка есть? — в первый же вечер стал допытываться двоюродный брат Артур.

— Нету, а зачем?

— Ну-у, ты еще ребенок, объяснять тебе! — снисходительно сказал Артур. Он был на два года старше Сережки. — Пойдем, я покажу тебе Люсю!..

Люся болела и лежала в постели: белая, с розовыми пятнами, похожая на большую новую куклу. Она тоскливо смотрела в окно. В Ташкенте зимы еще не было, продолжалась осень. Город насквозь промок от дождей. Дымы висели над трубами, как сырые хвосты.

— Я будто в поезде, который на неделю застрял на какой-то противной станции!

Так немного капризно говорила она Артуру и Сережке. Им прийти к ней — из подъезда в подъезд перебежать.

— Зато ты лежишь в мягком вагоне! — сказал Артур.

— В каменном! — Она вдруг сказала: — Знаете, что мне больше всего сейчас хочется? Снег в руке подержать. Хоть комочек бы снега. Чтобы морозный был, скрипел бы в руках…

— Ха, это мы запросто! На небо сейчас позвоним! Алло, небесная канцелярия? Где там бог? Что, совещается с чертом? А кто снегом распоряжается? Снег на Ташкент когда будете сыпать?