Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова

принимает только из рук дочери. Почему отец такой? Маша его не оправдывает, по понять старается. Она помнила его другим — и веселым, и красивым, и счастливым. Помнила, как по праздникам он надевал рубашку с галстуком, важно играл цепочкой, прикрепленной к жилетному карману, — часов-то никогда не было, но без цепочки он, как всякий мелкий служащий, обойтись не мог: засмеют. Помнила, как красивыми голосами они пели с мамой. Она сидела на коленях у матери, одетой в шелковое платье, смотрела на пироги на столе и слушала. Как прекрасно они пели! Мама сильным голосом выводила мелодию, а отец вторил ей густым басом. Маша по годам намного старше Фимы и помнила времена, когда в доме и обеды были праздничные, и комната пахла березовым веником, которым намывали полы, и румяные котлеты, и сладковатый запах печеной картошки. Тогда отец не пил, и мама не болела, и, как ни малы были заработанные деньги, они жили, как люди, как говорили соседи. Мать сводила концы с концами и что-то откладывала на черный день. Песня... Песня... Она всегда звучала в сердце Марии.

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть;

высоким, сильным голосом выводила мать, поглядывая на отца. В глазах нежность.

И Маша понимала, что слова эти ненастоящие, просто из песни их не выкинешь, что мама полна ожидания счастья. Да и как ей, такой молодой и сильной, не ждать счастья?! И до песен великая охотница. В те минуты, когда пела, мама была чудно хороша — лицо точеное, одухотворенное, глаза, синие, как у Фимы, казались черными от густых и длинных ресниц. Губы чуть припухшие, в ушах поблескивали крупинки горного хрусталя — сережки были подарены отцом на свадьбу. И такая же ладная, как и отец. Но главное — лицо, умиротворенное и счастливое. А когда она взглядывала на дочь, то никто не мог с ней красотой сравниться. Так, во всяком случае, казалось Маше.

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть! —

бархатисто выводил отец. Глаза его были закрыты, только лицо вздрагивало от нервного напряжения.

И Маша понимала, что и отец поет неправду: ни заснуть вечным сном, ни забыться ему не хочется, да и зачем, когда рядом раскрасавица жена и дети, нарядные и ухоженные. И потому ее не пугают страшные слова, которые он выводит с таким чувством:

Но не тем холодным сном могилы...

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь...

Только все это было так давно, что уже плохо помнилось. Семья росла, забот прибавлялось, работа становилась все тяжелее, а платили все меньше и меньше, денег не хватало. И отец начал пить горькую. Да как! Приходил домой не только без последнего рубля в кармане, но и без сапог и, чтобы не видеть укора в глазах матери, с порога начинал ругаться да драться. Мать в перепалку не вступала, только презрительно сжимала рот. Она хватала детей и прижимала к себе.

Скандалы становились все чаще.

И мать не выдержала. Нервное расстройство перешло в тяжелую болезнь.

Болезнь матери стала непосильным испытанием для отца. Он понял, что виноват сам, но слабохарактерность не позволяла ему стать прежним. Водка лишила его разума, всех человеческих качеств. Правда, однажды привел к матери доктора. Седого, молчаливого человека, который потряс воображение малышей белым халатом и саквояжиком. С тех пор все простыни переделывались на халаты. Малыши дрались за саквояж, обнаруженный на чердаке, и с азартом лечили друг друга.

Но никаких предписаний доктора отец не выполнил. На покупку лекарств для матери денег не было, об усиленном питании и говорить не приходилось. Подумав, Маша разыскала доктора и попросила пристращать отца. Конечно, стыдно было выносить сор из избы, как говорила мать в минуты просветления. Да только шила в мешке не утаишь, и так вся улица знала о его безобразиях. Доктор строго отчитал отца и на железную дорогу сходил: в семье пятеро и тяжело больная жена. Но результатов это не дало. От доктора отмахнулись: мол, не наше дело, — и получку дочери не выдавали. Мысль, что деньги может получать семья, показалась всем смехотворной. А болезнь матери все прогрессировала.

Как-то Маша долго гуляла с детьми. Над Волгой пролетали косяками журавли. В безбрежной синеве строгими клиньями уплывали в жаркие страны. Маша смотрела им вслед с тоской, пока движущиеся точки не сливались с горизонтом. Слышалось радостное курлыканье, словно журавли просили потерпеть до весны. Ожидание добра всегда успокаивало. Это она поняла давно. Если есть надежда, значит, есть и радость.

Солнце упало за горизонт, и багровый отсвет окрасил сумерки. Багровая полоса на воде, багровое небо, багровые утесы и песчаные мели. И ветерок такой ласковый...

Она размечталась: все обойдется — и мама поправится. Маша будет работать, да и мама немецкий язык хорошо знает. Смогут и переводы брать, и рукописи для переписки... Вот так... Они переедут па другую квартиру и начнут новую, прекрасную жизнь.

Вернулась домой позднее обычного.

Но вскоре маму положили в больницу, ей необходимо было постоянное наблюдение врачей.

Недолго она пролежала в железнодорожной больнице. Вскоре ее перевели в другую больницу. Теперь дети носили ей еду через весь город. Отец драться перестал.

В больнице мама повеселела. Мама была словно здоровая. С кровати она почти не вставала, а, как наседка, собирала своих детей. Широко раскидывала руки и старалась поплотнее прижать их к себе.

Именно в эти последние месяцы Маша узнала, какая у нее мама, как образованна, как много знает. В соседней палате лежал учитель словесности, вся его тумбочка была завалена книгами. Книги повсюду: и на тумбочке, и под кроватью, и на стульях. Он охотно снабжал ими мать: Шиллер на немецком языке, Гейне в оригинале в кожаном переплете. Мама читала и переводила с листа, а учитель нахваливал перевод, который мама делала для детей. Да, литературу она знала отлично! Только неудачи да нищета погубили ее талант. Дети слушали Шиллера внимательно, обливаясь слезами. Жалко им было благородных героев. Машу в этих стихах захватывало другое: бунтарство, желание перемен, радость свободы.

Заходил в палату и учитель.

Мама читала, и лицо становилось торжественным. Учитель обхватывал голову руками и важно кивал, всем своим видом подчеркивая мудрость этих строк.

Маша, конечно, не понимала всей