Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова

Мария страстно любила Волгу. Все детство провела вместе с братьями на ее берегах. Знала ее и в горе, и в радости. Видела и разбитных бурлаков, бечевой тащивших баржи: в драных рубахах, сожженных потом, с лохматыми бородами, скрывавшими худобу лица. Босые ноги словно вросли в песок, а озорные глаза, выцветшие от солнца, смеются. Бурлаки пели бесшабашные песни и дерзили полицейским, боявшимся с ними связываться. Не раз кто-нибудь из бурлаков манил ее, девчонку, заскорузлым пальцем и, подмигнув разбойничьим глазом, совал кусок сахара в грязной обертке. Она давно научилась понимать этих с виду неприкаянных, но таких добрых и красивых людей. Как они смеялись — словно гром грохотал! Все Марии нравилось в них, даже рубахи, рваные у рукавов, подчеркивавшие их ловкость и силу.

Вот и сейчас идут по городу вразвалку и радуются, что чистая публика от них шарахается. Верзила с разбитым лбом, замотанным грязной тряпкой, состроил зверскую улыбочку. Она дружелюбно рассмеялась.

В Саратов она недавно приехала из Одессы, в которую перебралась недавно из Екатеринослава. Приехала, чтобы заняться профессиональной партийной работой. Вся ее жизнь — сплошные разъезды, встречи и разлуки. В городе большие заводы Гантке, предприятия Беринга, железнодорожные мастерские, порт со множеством служб — рабочим нужны агитаторы! И когда в Одессе ей, волжанке, предложили в социал-демократической организации поехать для работы в Саратов, с радостью согласилась.

Первым, куда отправилась Мария по приезде в город, был дом, в котором в не такие давние времена жил Чернышевский. В городе сохранился дом и мужская гимназия, где он преподавал. Для Марии это святые места. И каждый раз, очутившись на знакомой улице, она старалась постоять у дома Николая Гавриловича. Судьба его сложилась трагически. Из шестидесяти одного года, которые были ему отпущены в жизни, почти двадцать лет он провел на каторге и в заключении.

Домик Чернышевского ничем не примечательный. Деревянный, скромный, с высокими и узкими лестницами и просторными верандами. В густой зелени. Здесь он и родился в семье священника. Провел лучшие годы. И все же этот дом с высоким крыльцом, с зеленой крышей казался особенным, словно его всегда заливало солнце. Около дома вольготнее дышалось. Чьи-то руки приносили скромные букетики цветов и клали у порога. Как тяжко прожил он свою жизнь! Сколько мужества и внутренней силы проявил он, когда стоял у позорного столба в Петербурге на так называемой гражданской казни. Палач ломал шпагу над его головой. Чиновник тягучим голосом читал приговор. Лил дождь. И букетик цветов упал к подножию места казни. А само ожидание приговора, бытие между жизнью и смертью в Петропавловской крепости! И в таких условиях написать «Что делать?»! Это же целая революционная программа! В Алексеевском равелине Петропавловской крепости, в мрачном каземате, по стенам которого струится вода, а зимой намерзает лед, он писал: «Будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его». Он воспел новых людей, людей дела, для которых нет ничего выше нравственного подвига. И Мария мысленно подчеркнула: люди дела!

Отбыл жуткую карийскую каторгу, мертвящий Вилюйский острог. Все вынес и не сдался. Из вечной мерзлоты Якутии власти перевезли его в Астрахань — с ветрами и зноем, столь неподходящими для человека с больными легкими. Ко всем его недугам, которые вынес с каторги, прибавилась малярия. За четыре месяца до смерти ему разрешили вернуться в родной город. Всего лишь. И какие достойные слова перед смертью: «Я хорошо служил своей Родине и имею право на ее признательность».

Всего восемь лет отделяют сегодняшний день от дня смерти Чернышевского. Так мало — и так много: поднимается Россия, как вешний поток бурлит молодежь, растут противоборствующие силы. Конечно, работать трудно. В Саратове собраны представители разных политических направлений, спорят, дискутируют, но рабочему движению, которое все определеннее о себе заявляет, нужны вожаки.

«Было ли его личное будущее неизвестно Чернышевскому? — думала Мария. — Конечно, он о многом догадывался и говорил своей жене Ольге Сократовне: «Меня каждый день могут взять... У меня ничего не найдут, но подозрения против меня будут весьма сильные. Что ж я буду делать? Сначала я буду молчать и молчать. Но, наконец, когда ко мне будут приставать долго, это мне надоест, я выскажу свое мнение прямо и резко. И тогда я едва ли уже выйду из крепости».

А этот эпизод из жизни Чернышевского в вилюйской ссылке... Власти решили заставить Чернышевского просить о помиловании. В Вилюйск направили полковника Винникова, поручив ему переговоры об условиях освобождения из ссылки. Да, при определенных условиях он, государственный преступник, будет освобожден из Вилюйского острога, а потом возвращен в Россию. Чернышевский должен попросить власти о помиловании. Полковник Винников застал его у озера и начал расспрашивать о жалобах. Чернышевский жалоб не высказал. Тогда полковник сам сказал о деликатном поручении, данном генерал-губернатором Сибири, и, более того, прочитал письмо генерал-губернатора. Чернышевский искренне удивился. Почему он должен просить помилования? «Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, а об этом разве можно просить помилования? Благодарю вас за труды. От подачи прошения я положительно отказываюсь». И более того, на бумаге написал: «Читал, от подачи прошения отказываюсь. Николай Чернышевский».

В Саратове от дум о Чернышевском не уйти. Почти каждый вечер приходит Мария на могилу Николая Гавриловича, заваленную цветами. И всегда застает там Ольгу Сократовну, жену. Она и сегодня подкупает приветливостью. Чаще всего с ней кто-то из Пыпиных, ее родственников. И такая грусть на прекрасном лице.

О жизни и судьбе Н. Г. Чернышевского знала она из подпольных изданий. Позже в руки Марии попали отпечатанные на гектографе листы: «Обстоятельства «Гражданской казни» Чернышевского». Это было майским днем 1864 года в Петербурге, после двухлетнего пребывания Чернышевского в Петропавловской крепости. И сделал эту запись в своем дневнике военный, имя которого не указывали...

«Высокий черный столб с цепями, эстрада, окруженная солдатами, жандармы и городовые, поставленные друг возле друга, чтобы держать народ на благородной дистанции от столба. Множество людей хорошо одетых, генералы, снующие взад и вперед, хорошо одетые женщины — все показывало, что происходит нечто чрезвычайное...

Ряд грустных мыслей был прерван каким-то глухим шумом толпы... «Смирно!» — раздалась команда, и вслед за тем карета, окруженная жандармами с саблями наголо, подъехала к солдатам. Карета остановилась шагах в пятидесяти от меня... толпа ринулась к карете, раздались крики «назад!», жандармы начали теснить народ, вслед за