Травля русских историков - Виктор Брачев

Покровский написал и учебник по истории, одобренный властями. «Сейчас трудно найти человека, — отмечал в 1924 г. Н. Л. Рубинштейн, — который, интересуясь историей, не читал бы работ М. Н. Покровского. Мало кто заглядывает в Ключевского, а учащиеся и вовсе не знают о недоброй памяти учебнике Платонова»{11}.

Итак, на смену «недоброй памяти» учебнику С. Ф. Платонова и учебникам других буржуазных авторов пришла марксистская «Русская история в самом сжатом очерке» М. Н. Покровского. Написана она под тем углом зрения, что история есть нечто иное, чем политика, опрокинутая в прошлое. Правда, на публичное оглашение этого сомнительного тезиса М. Н. Покровский решился только в 1928 году, когда в связи с общей оценкой трудов дореволюционной буржуазной историографии взял да и заявил, что «история, писавшаяся этими господами, ничего иного, кроме политики, опрокинутой в прошлое, не представляет»{12}. И хотя, строго говоря, слова эти сказаны в адрес буржуазных историков, настойчивые призывы как самого М. Н. Покровского, так и его учеников к более тесной увязке тематики исторических исследований со злобой дня, задачами социалистического строительства и борьбой на идеологическом фронте СССР не оставляли на этот счет никаких сомнений.

В основу своего курса М. Н. Покровский положил тезис об особой роли в истории торгового капитала. Именно он, по его мнению, собственно, и являлся подлинным руководителем и организатором всего русского исторического процесса. Романовскую монархию М. Н. Покровский всецело связывал с торговым капиталом, якобы одержавшим при поддержке «помещиков-крепостников» убедительную победу в гражданской войне в начале XVII в. (Смута). В XVIII веке наряду с торговым капиталом растет и крепнет капитал промышленный, противоречиями между которыми и объяснял М. Н. Покровский русскую историю XVIII — начала XX вв., используя в качестве своеобразного ключа к пониманию событий этого времени динамику хлебных цен в России и реакцию на них торгового капитала.

Однако самый большой грех учебника М. Н. Покровского — это все же не ошибочная концепция, а его обличительный характер. М. Н. Покровский не ограничивается простым освещением русской истории с точки зрения экономики и классовой борьбы. Нет, он ее еще и обличает, «вскрывая в ней действие своекорыстных интересов, классовый смысл в идеях, политике, положении групп населения и отдельных личностей»{13}. М. Н. Покровский заявляет, что патриотизм и национализм для него — равнозначные понятия, и как интернационалист недвусмысленно дистанцируется от них, заключив в кавычки слова «русские» и «Русское государство».

Усердие революционных хулителей России было так велико, что еще в середине 1920-х гг. они готовы были объявить наш народ родоначальником русского фашизма, «который, оказывается, больше чем на десятилетие старше европейского»{14}. «Все, что было в русской жизни темного, некультурного, вся накипь тяжелой и мучительной русской истории — все это цепко держалось за царизм. Звериный национализм и зверская церковность, кулаческие и сословные вожделения — все это тянулось к «подножию трона» и там искало опоры и защиты от неотвратимого хода истории, от неотвратимых веяний времени, от развала изжившего себя социально-политического строя. Все это создавало русский фашизм или черносотенство»{15}.

Естественно, что искать русских фашистов при столь широком определении этого понятия долго не пришлось. Ими у него буквально кишела русская земля. «Русский фашизм, представленный в Думе, — отмечал С. Б. Любош, — крайними партиями и националистами, представлял удивительную смесь. С одной стороны, оплотом этого фашизма было «Объединенное дворянство», главные представители которого заседали, впрочем, не здесь, а в Государственном совете, составляя там правое крыло… С другой стороны, «Союз русского народа» проявлял демагогические наклонности, стараясь привлечь к себе темные народные массы, рабочих, железнодорожных служащих и городскую голытьбу. Большую роль в этих фашистских организациях играло православное духовенство».

Николай II, негодует С. Б. Любош, «открыто носил на своем мундире почетный знак Союза русского народа, отличие погромщиков и наемных убийц»{16}. Этого ему, конечно, С. Б. Любош и его единомышленники простить не могли. «Царь Николай II был одним из самых некультурных русских людей… Только в самых заброшенных углах России, где еще не вымерли герои «темного царства», можно было встретить такую жалкую отсталость»{17}.

Все, что было в России отжившего, «все обреченное, разлагавшееся, отсталое и бессильно злобное в своем чувстве обреченности — все это чувствовало в последнем обреченном царе свое близкое, родное. Не было такого отпетого прощелыги из союзной чайной, не было такого убожества, обозленного за свою никчемность, который не чувствовал бы в последнем царе родственную душу»{18}, — заключал он. Особую ненависть у интернационалистов вызывали царские генералы — «усмирители» Польши и Кавказа, «завоеватели» Средней Азии. Характеристика генерала А. П. Ермолова как «яркого представителя колониальной политики России», «залившего кровью кавказских народов значительную часть Кавказа»{19}, может считаться типичной для этого времени.

«Я разучил по книгам сейчас, Россия, историю злую твою!» — так реагировал на эти откровения М. Н. Покровского и его школы комсомольский поэт той поры Джек (Яков) Алтаузен{20} и ничтоже сумняшеся предлагал немедленно «расплавить Минина»:

«Я предлагаю Минина расплавить.Пожарского. Зачем им пьедестал?Довольно нам двух лавочников славить.Их за прилавками Октябрь застал.Случайно им мы не свернули шею.Им это было бы под стать.Подумаешь, они спасли Расею.А может, лучше было б не спасать?»{21}

И Джека Алтаузена можно понять. Ведь история, которой пичкала учащихся и студентов Страны Советов школа М. Н. Покровского, это действительно была «злая история», предназначение которой, в отличие от истории «буржуазной», прививавшей любовь к Родине, как раз и состояло в том, чтобы внушить учащимся негативное восприятие исторического прошлого дореволюционной России: «для того, чтобы ненавидеть их, надо знать, как жили они!»{22}

Таково было отношение в те годы новой власти и ее интеллигентской обслуги к истории своей страны…

В те же годы выходит в свет сборник «Русская историческая литература в классовом освещении» под редакцией М. Н. Покровского, где новоиспеченные историки-марксисты дают уже самый настоящий бой «шовинистическому свинству» знаменитых русских историков: К. Д. Кавелина, Б. Н. Чичерина, С. М. Соловьева, В. О. Ключевского. С. М. Соловьев, утверждал здесь З. Лозинский, смотрел на процесс образования Русского государства «глазами националиста-великорусса. Он отрицает сколько-нибудь значительное влияние других народностей, кроме великоруссов, на ход русской истории, утверждая, что на Восточной равнине не наблюдалось даже развитого провинциализма»{23}.

И содержание сборника, и кавычки при слове «русская» история ясно указывают на то, что русскому народу его авторы отказывали в праве на свою национальную историю. О том, как крайне неблагоприятно складывались для русского этноса идеологические установки правящей верхушки, свидетельствует характерный для того времени эпизод. Выступая на состоявшемся в 1927 году Всероссийском съезде краеведов, московский историк С. В. Бахрушин в духе времени призвал своих коллег энергичнее собирать сведения о быте и культуре народов разных национальностей Советского Союза, «забыв» в то же время упомянуть среди них о самой крупной народности — русской.

«Все это хорошо, — возразил С. В. Бахрушину саратовский профессор С. Н. Чернов, — и очень нужно. Но не следует среди разных национальностей нашего Союза забывать еще одну национальность — русскую. Нужно предоставить и ей право позаботиться о фиксировании исчезающих явлений быта, а также выходящих из употребления вещей. Почему слово «русский» почти исчезло теперь из употребления?» — вопрошал С. Н. Чернов и получил в ответ от своих более «понятливых» коллег упреки в «великодержавной вылазке».

Неудивительно, что по обвинению в русском шовинизме в январе 1929 года С. Н. Чернов был уволен из Саратовского университета{24}. Вся вина профессора состояла в том, что, оказывается, на своих лекциях он с нескрываемой симпатией говорил о Дмитрии Донском и русской победе на Куликовом поле{25}…

7 сентября 1930 г. известный в то время пролетарский поэт Демьян Бедный опубликовал в «Правде» свой очередной поэтический фельетон под названием «Слезай с печки!», полный нескрываемого презрения к русскому народу, его менталитету, национальному характеру, истории и культуре.