Травля русских историков - Виктор Брачев

Из всех отделившихся от России после Октября 1917 года народов лишь поляки и финны показали, с точки зрения Платонова, себя достаточно жизнеспособными, чтобы существовать в качестве полноценных суверенных государств. Что же касается Латвии, Литвы и Эстонии, их отделение от России С. Ф. Платонов считал искусственным и надеялся на скорое возвращение этих республик в лоно русского государства в силу их экономической несостоятельности{73}.

Особого внимания заслуживает вопрос о монархизме С. Ф. Платонова (что касается религии, то, будучи человеком верующим, ее С. Ф. Платонов считал «вторичной ценностью, которая должна подчиняться разуму и науке»){74}. «Касаясь своих политических убеждений, — заявил С. Ф. Платонов на одном из допросов в ОГПУ в январе 1930 г., — должен сознаться, что я убежденный монархист. Признавал династию и болел душою, когда придворная клика способствовала падению авторитета бывшего царствующего дома Романовых»{75}. Возвратившись к этому вопросу в своих показаниях от 12–14 января 1930 г., ученый вновь счел необходимым отметить тот бесспорный факт, что по воспитанию своему, как и по кругу своих исторических занятий, он «жил монархическими взглядами». В то же время, как подчеркивал С. Ф. Платонов, «1905 год и безобразия последующих лет» (Гермоген, Распутин и пр.) уничтожили в нем «всякое уважение к династии», а «погибель» семьи Николая II и вовсе убедила в том, что «роль династии сыграна и династическое преемство невозможно»{76}.

После отречения Николая II С. Ф. Платонову стало ясно, «что монархия в России окончилась навсегда», и он «стал думать, что естественный выход для страны — конституционно-демократический республиканский строй… Никаких династических или монархических тенденций, — подчеркивал С. Ф. Платонов, — я с той поры и до сей минуты не питаю, ибо считаю их в России навсегда погребенными»{77}. Таким образом, очевидно, что никаких иллюзий в отношении возможности реставрации старых порядков С. Ф. Платонов не питал.

«По своим политическим убеждениям, — показывал С. Ф. Платонов на допросе 26 июня 1930 года, — в прошлом я являлся и являюсь в настоящем и в будущем сторонником германской ориентации для нашей страны»{78}. Это же подтверждают и показания Е. В. Тарле. Платонов, по его словам, являлся убежденным германофилом, считающим большой ошибкой, вызванной «минутным ослеплением», русско-германскую войну 1914–1917 годов, и никогда не упускавшим случая, чтобы отметить «трудолюбие, организованность и культуру немцев»{79}. Германия, считал С. Ф. Платонов, сыграла крупную роль в экономической и культурной жизни России XVIII–XIX вв. Ценил он и ее заслуги в развитии русской исторической науки, которую называл дочерью науки германской. Оказавшись в результате Первой мировой войны в одинаково «униженном» положении, и Россия, и Германия должны были, по мнению С. Ф. Платонова, стремиться «к возвращению им прежнего положения великих держав, хотя бы и с новым внутренним строем, политическим и социальным, но с абсолютной свободой от каких бы то ни было давлений внешних и внутренних». Как перед русской, так и перед германской патриотически настроенной интеллигенцией стояла, считал С. Ф. Платонов, по сути одна и та же задача — «стать во главе движения по достижению национального освобождения»{80}.

Болезнь и смерть 11 июня 1928 г. жены, скончавшейся от рака, а также категорический отказ Москвы в заграничной командировке, которой он безуспешно добивался с 1927 г.{81}, тяжело отразились на самочувствии С. Ф. Платонова. Из тягостного внутреннего состояния его отчасти вывело участие в организованной в июле 1928 г. германским Обществом изучения Восточной Европы Неделе русских историков в Берлине. Правда, старый недоброжелатель С. Ф. Платонова М. Н. Покровский был против его участия в Неделе и согласился на его включение в состав советской делегации лишь в последний момент благодаря требованиям немецких ученых, в частности профессора Ионаса.

Осознание С. Ф. Платоновым логического конца своей административной и научной карьеры просматривается в это время в его переписке с Ф. А. Брауном, к которому он прямо писал о своей мечте «освободиться от всех своих должностей, кроме Археографической комиссии»{82}.

Но покойной старости, на что вправе, казалось бы, был рассчитывать С. Ф. Платонов, не получилось. Неожиданное избрание С. Ф. Платонова 7 марта 1929 г. академиком-секретарем отделения гуманитарных наук АН СССР — избрание, которому он не мог или не захотел противиться, не только положило конец этим планам, но и окунуло престарелого академика в водоворот событий, выплыть из которого ему уже не удалось.

Часть II

«ДЕЛО» АКАДЕМИКА С. Ф. ПЛАТОНОВА 1929–1931: ПОДЛИННЫЕ ТВОРЦЫ И «СОАВТОРЫ»

1. ПРЕЛЮДИЯ ТРАГЕДИИ — «АКАДЕМИЧЕСКАЯ» И «АРХИВНАЯ» ИСТОРИИ 1929 ГОДА

Конечно же, русская национальная историография 1920-х гг. — это не один только Платонов и его школа. И тот факт, что после некоторого раздумья, продолжавшегося целых 8 месяцев (с января по август 1930 года), к «делу С. Ф. Платонова» решено было пристегнуть и ряд московских историков, о чем еще пойдет у нас речь, только подтверждает эту мысль. Однако на лидерство в исторической науке никто из них, в отличие от С. Ф. Платонова, не претендовал и тем влиянием и административным ресурсом, которые имел в 1920-е годы С. Ф. Платонов, не обладал.

Поводом для разгрома русской национальной исторической науки стала так называемая Академическая история начала 1929 г., связанная с забаллотированием на Общем собрании Академии наук кандидатур трех кандидатов, о чем у нас еще пойдет речь. Однако тогда в январе — феврале 1929 г. руководству Академии удалось разрядить обстановку и до арестов академиков дело не дошло. Совсем другое дело — «Архивная история», связанная с обнаружением в октябре 1929 г. в ряде учреждений Академии наук (БАН, Археографическая комиссия, Пушкинский Дом) не подлежащих там хранению важных с общественно-политической точки зрения архивных документов. Она позволила обвинить ее руководство, и прежде всего академика-секретаря Отделения гуманитарных наук Академии С. Ф. Платонова, в сознательном «припрятывании архивных материалов от советской власти и их «сбережении» для ожидаемого ими монархического хозяина России»{83}.

Отставка и последующий арест С. Ф. Платонова и историков его круга привели к тому, что «Архивная история» быстро переросла в «дело» о якобы созданной 70-летним С. Ф. Платоновым в недрах Академии крупной «контрреволюционной» организации — «Союза борьбы за возрождение свободной России». И «Архивной», и «Академической» историям было суждено, таким образом, сыграть важную роль прелюдии к «делу» С. Ф. Платонова, как своеобразного введения к нему.

Первые попытки осмысления случившегося были предприняты эмигрантской историографией. Особую активность в этом отношении проявлял оказавшийся после Великой Отечественной войны за границей один из однодельцев С. Ф. Платонова — архивист С. В. Сигрист{84} (Алексей Беломоров, Алексей Ростов). Что касается советских историков, то ввиду закрытости архивов и «неактуальности» этой темы после разгрома школы М. Н. Покровского, серьезный разговор об «Академической» или «Архивной» истории стал возможен только в конце 1980-х — начале 1990-х гг. Пошел же он — и это тоже характерная черта нашего времени — по сугубо западной, эмигрантской схеме. А схема эта проста: с одной стороны, «нехорошие» большевики с их тоталитаризмом и командно-административной системой, стремящиеся во что бы то ни стало подчинить, даже погубить науку, а с другой — «хорошая» Академия, грудью ставшая на защиту академических свобод.

Характерна в этом отношении большая статья члена общества «Мемориал» Ф. Ф. Перченка (ныне покойного) — «Академия наук на «великом переломе»», опубликованная в 1991 г. в сборнике «Звенья». Правда, в отличие от своего американского коллеги А. Е. Левина, Ф. Ф. Перченок не договорился до того, чтобы всерьез ставить вопрос о личной заинтересованности в фабрикации «дела» И. В. Сталина, который якобы страшно боялся, что в спрятанных в Академии архивах могут оказаться документы о его службе в качестве агента царской охранки{85}.

Тем не менее общий вывод исследователя корректным назвать трудно. Слишком уж сильно отдает он публицистикой «перестроечного» периода нашей современной истории. «Дело АН, как мы понимаем, — писал он, — было составной частью гигантского плана, спущенного ОГПУ, согласно которому на открытые процессы 1930–1931 годов должны были быть выведены последовательно все слои русской интеллигенции, точнее, той ее части, которая в течение 1920-х годов, сотрудничая с новой властью, сохраняла при этом определенную независимость от нее»{86}.