Истории, нашёптанные Севером - Микаэль Берглунд

башмаки, выходит на площадку, забирает Юна-Эрика у Эйи, многозначительно смотрит на меня, но потом уходит и оставляет нас во дворе вдвоем.

Эйя шмыгает носом и кладет руки на пояс. Куртка шуршит, от рукавов отваливаются куски засохшей грязи. Она разговаривает с животом.

— Чувствуешь? Тут кто-то пытается появиться. Выбраться из-под земли, цепляясь ручонками за корни вереска.

Сон окружает Эйю со всех сторон и отделяет ее от меня. Глаза прикрываются, руки опускаются на колени, тело покачивается туда-сюда. Нормальный мужик почувствовал бы себя лишним, узнав, что у нее будет ребенок от другого, воспринял бы это как сигнал отойти в сторону.

А вот во мне разливается приятная теплая тяжесть. Эйя только что рассказала мне то, о чем еще никому не говорила, доверилась мне, хотя я этого совершенно не заслужил. Мы сидим в нескольких метрах друг от друга, но я спрашиваю почему-то шепотом:

— Тебе страшно?

Она с трудом приоткрывает веки и внимательно смотрит на меня. Поеживается от холода. Я хочу подхватить ее, чтобы она не упала, но не приходится. Я тут не нужен. Она едва заметно кивает.

Грета снова выходит во двор, забрать дочку. Ничего страшного, я успел побыть с Эйей наедине. Мы подходим к Эйе с двух сторон, кладем ее руки себе на плечи и ведем ее в дом. Она противоестественно тяжелая, вес тянет меня вниз, ее горячий висок вровень с моим, ее дыхание щекочет мое ухо. От нее пахнет вереском и костром. Сажаем на стул, снимаем верхнюю одежду. Прядь волос прилипла к платку. Кусочки засохшей грязи падают на пол, когда мы расстегиваем куртку и стаскиваем с плеч, меня ударяет теплой войной. Под шерстяной поддевой живот еще не заметен. Мы снимаем с нее пояс с ножнами, стягиваем штаны. Она протягивает руки, но не ко мне. Грета бросает на меня взгляд, означающий, что мне пора уходить, помогает дочери встать и уводит ее в полумрак.

В передней пахнет так сильно, что щиплет нос и глаза. Не мой воздух, не для моих органов чувств. Я отвел домой Юна-Эрика, больше мне у этих людей делать нечего. Одежда Эйи медленно падает на пол, потеряв опору тела.

Обезлюдев, двор становится неузнаваемым. С мотоцикла Эйи падает гравий, выхлопная труба потрескивает. Чистыми остались только ручки и небольшое пятно на сиденье. Беру велосипед, выхожу на дорогу. Детское кресло, в котором я привез сюда Юна-Эрика, дребезжит на стыках асфальта. Оглядываюсь: за мной бежит пара бродячих собак, останавливаются, садятся, смотрят мне вслед, разворачиваются и трусят обратно.

Съезжаю с горы, на перекрестке кто-то едет мне навстречу, и метров за сто я понимаю, что это Айлу. Он полулежит на руле, вихляет, подъезжает поближе ко мне и поднимает левую руку в приветственном жесте. Он уже скрылся из виду, а запах и звук остаются. Он местный, и та близость, которую я только что ощущал с его девушкой, сменяется явным ощущением собственной чужеродности. Мы с ним особенно-то и незнакомы, все, что я о нем знаю, мне рассказал Юн-Эрик. Когда Айлу проезжает мимо меня, я вдруг четко понимаю, что они с Эйей вместе, что у них будет ребенок.

Въезжаю в деревню. Пытаюсь представить себе завтрашний день.

Времени половина четвертого, через три часа мне открывать садик, но у меня нет сил войти в дом и поспать, поэтому я ложусь прямо на газон на лужайке перед домом, прикрываю лицо рукой, комары кусают меня за ушами, в лоб, затылок, по линии роста волос. Они залетают в рукава, чтобы наесться, а потом, сытые, выбираются наружу. Пение птиц сменяется солнцем. «Тебе бы уже пойти, Оскар», — шепчу я себе. Через три недели лето закончится, и я уеду отсюда домой. Лежу на спине, подложив руки под голову, слегка подергиваюсь, чувствуя, как по мне ползают комары. Что ж, я по крайней мере съедобный. Начинает болеть голова, потому что я уже довольно долго пытаюсь воспроизвести мимику Эйи, но мое лицо для такого дела не подходит.

— Оскар?! С тобой все в порядке?

Альва вышла гулять с собакой и увидела меня на газоне. Зрелище, конечно, жуткое. С трудом привстаю, щурясь от солнца. Мне хоть немножко удалось поспать?

— Что, дверь захлопнулась, а ключ в доме остался?

— Да нет, просто вчера подвозил домой Юна-Эрика, у него семья оленят клеймила, вернулись поздно. Задержался, пока то да се, приехал, уже сил не было идти ложиться. Со мной все в порядке.

— Силы-то есть работать?

— Ну так, на исходе…

— Смотри, ты нам нужен живым, чтоб и на следующее лето приехал! Береги себя.

С трудом поднимаюсь на ноги и вхожу в дом через заднюю дверь, которая приоткрыта со вчерашнего дня. Оглядываюсь: грязных следов нет — так, немного песка да травы. Бреюсь, чищу зубы, причесываюсь. Стараюсь не смотреть в глаза своему отражению, хочу, чтобы со мной подольше остался взгляд Эйи. Наверное, мне ее лучше не видеть. А воспоминания о ней я смогу взять с собой, когда встречу человека, который захочет быть увиденным так, как сегодня ночью увидел ее я. Больше я сюда не вернусь. Это мое последнее лето в Аммарнэсе. Дедушкины рассказы о проведенном здесь детстве, вынужденные поездки сюда с папой на рыбалку, годы работы в садике, одинокие прогулки в горах по выходным. Я никогда не чувствовал себя здесь как дома, сколько бы жители деревни ни говорили, как они меня ценят. Сегодня я буду рядом с другими детьми. Не так уж все и плохо, если задуматься.

Мы с тремя детишками полдничаем во дворе около кострища, и тут за оградой останавливается мотоцикл. Из-за угла выходит Айлу с Юном-Эриком на руках, настроение у него явно паршивое, а мальчик совсем на грани, щеки в красных пятнах. Наревелся так, что уже ничего не соображает, только смотрит пустым взглядом в никуда.

— По-моему, у нас тут кто-то хочет с тобой поговорить.

Встаю со скамейки, но не пытаюсь взять мальчика, пока он сам не потянется ко мне. Айлу одет в холщовые брюки, местами протертые почти до дыр, и фланелевую рубашку с закатанными рукавами — жилистые руки, держащие малыша, все испещрены комариными укусами и шрамами, грязь местами так въелась, что