Тридцать три урода. Сборник - Лидия Зиновьева-Аннибал

Вскоре после ее смерти поэт дал зарок: написать сорок два сонета и двенадцать канцон — «по числу лет нашей жизни и лет жизни совместной»[8]. Они составили раздел «Любовь и смерть» в его книге «Cor ardens», посвящение к которой звучало:

Бессмертному СветуЛидии ДмитриевнеЗиновьевой-Аннибал.Той, что, сгорев на земле моим пламенеющим сердцем,стала из пламени свет в храмине гостя земли.Той,чью судьбу и чей ликя узналв этом образе Мэнадыс «сильно бьющимся сердцем».

Знакомство же с «Мэнадой» состоялось в 1895 году, когда Зиновьева-Аннибал, «золотоволосая, жадная к жизни, щедрая», с тремя детьми бежала от мужа за границу и там, скитаясь по Европе, встретила «узкоплечего немецкого школяра-мечтателя, втихомолку слагавшего странные стихи, и взяла его, повлекла, поволокла»[9].

Эта встреча, по словам самого Иванова, «была подобна могучей весенней дионисийской грозе, после которой все <…> обновилось, расцвело, зазеленело»[10]. И никогда уже впоследствии не дано было этому «жизненному роману» «замереть в спокойных, дружеских и супружеских отношениях»[11]. Вначале поэту казалось, что его чувство — преступная, темная, демоническая страсть, но это была любовь, «которой суждено было <…> только расти и духовно углубляться…»[12].

Скоропостижная смерть Зиновьевой-Аннибал потрясла всех. Петербург вспомнил: помимо того, что она была ярчайшей женщиной своего времени, скреплявшей узами дружбы таких различных людей, как А. Блок, М. Волошин, К. Сомов, С. Городецкий и другие, — она была и незаурядной писательницей. Вслед за Блоком многие могли повторить: «Того, что она могла дать русской литературе, мы и вообразить не можем»[13]. Она сама ощущала себя в преддверии больших свершений. «Я вся в жизни и каких-то далеких и ярких достижениях. Не могу угомониться и состариться»[14], — писала она незадолго до кончины.

Рождение ее как писательницы состоялось после встречи с Вячеславом Ивановым. «Друг через друга нашли мы — каждый себя… И не только во мне впервые раскрылся и осознал себя, вольно и уверенно, поэт, но и в ней»[15], — вспоминал он. Она стала его подругой, женой, единомышленницей, «сотоварищем в Вакхе и Музах»[16], вместе с ним исповедовала идеи жизнетворчества, поклонялась Дионису. Их совместную жизнь, «полную глубоких внутренних событий, можно без преувеличения назвать для обоих порою почти непрерывного вдохновения и напряженного духовного горения»[17].

В уста одной из героинь драмы «Кольца» (1904) она вложила признание: «Не помню себя до него, какая была. Была ли вовсе? Я — он. Вся в нем». «Кольца» — первое крупное произведение писательницы. (Роман «Пламенники», писавшийся в начале 1900-х годов, так и остался неоконченным, как и драма «Великий колокол», над которой она работала в 1907 году.) Современники расшифровали символы этой «удивительной драмы»[18], в которой сплелись идеи отречения и самоотречения, отказа от уединенности и необходимость жертвы как «прохождения души сквозь ряд роковых испытаний для достижения мистической цели. Личность в безмерной жажде раскрепощения требует себе права на конечную автономию. Мятеж личности, исторически и мистически необходимый, приводит, однако, к великому и темному одиночеству. Человек мечтает зажечь факел, который осветил бы его Я. Этот свет-огонь — Любовь. Но земля-любовь поругана изначала смертью. Победить смерть и тление можно только преображением через мировое сострадание». Конечно же, речь шла о мучившей всех символистов проблеме «преодоления индивидуализма». Предлагалось «дифирамбическое разрешение личной трагедии»[19]. Эта мысль выражена в словах героини: «Мы не можем быть двое, не должны смыкать кольца, мертвым кольцом отражать мир. Мы — мир… Не надо жалеть тесных милых колечек. Океану любви — наши кольца любви». Ее подтверждало и пространственное решение пьесы: из Дома — на Берег Моря — а затем в бескрайнюю открытость Океана — вот путь освобождения души человеческой, устремленной к Космосу, Неведомому, Вечности, Свободе, Любви…

Появившееся на заре возникновения символистской драмы это пространное «рассуждение в диалогической форме» [20] воочию продемонстрировало тяжеловесную монументальность стиля, сконструированность персонажей, заданность идеи, несценичность. Это была пьеса скорее для чтения и осмысления, чем для представления и сопереживания, хотя В. Мейерхольд тем не менее собирался ее ставить.

Но сквозь духовную разреженность драмы просвечивало «человеческое, чисто человеческое» содержание. Писательница прослеживала все возможные варианты любовного чувства: любовь-страсть, любовь-упоение, любовь-ослепление, любовь-жертвенность, любовь-дружбу — и наделяла ими живых и мучающихся героев. Страдания Аглаи, истомленной бесплодной ревностью, безнадежное растворение в любви доктора Пущина, иррациональная ослепленность вожделением Алексея, мучительно-гедонистическое прожигание жизни Вани, замыкание в себе отчаявшейся Анны… Напряженность их взаимоотношений «снималась» простым решением: если любящие чудесно обрели друг друга, они уже не принадлежат один другому. И тогда, как убеждена героиня, «счастье» — это «правильное состояние души» — будет доступно каждому. Преодолевая бесплодное чувство ревности, она примирялась с соперницей, бросала обручальные кольца в лоно Мирового Океана. Борьба в женской душе личного и мирового начал завершалась победой «вселенской» любви. Она диктовала необходимость «отдать любимого всем».

Так решила писательница Зиновьева-Аннибал. Так решила жена поэта Иванова, будучи искренно убежденной, что ее долг — дарить Вячеслава людям, что счастье только для себя — немыслимо, недостойно. Постепенно созрела мысль о создании семьи нового типа. У четы Ивановых, по словам М. Сабашниковой, была «странная» идея: если два человека, совершенно слились воедино, то они могут любить третьего. Это будет началом «новой человеческой общины», «началом новой церкви, где Эрос воплощается в плоть и кровь»[21]. Так в интимной жизни должна была реализоваться ивановская идея соборности.

Роль «третьего» попеременно суждено было сыграть С. Городецкому и М. Сабашниковой. «Чаровал я, волховал я, Бога-Вакха зазывал я», — писал Вяч. Иванов. И на зов явились — то «полуотрок, полуптица» — юный поэт, то «Сирена Маргарита» — жена поэта Волошина Маргарита Сабашникова. Зиновьева-Аннибал, казалось, полностью разделяла и поддерживала христианско-дионисийские идеи своего мужа. Не об этом ли свидетельствуют ее слова, обращенные к Маргарите: «Ты вошла в нашу жизнь, ты принадлежишь нам. Если ты уйдешь, останется — мертвое… Мы оба не можем без тебя»[22].