Дикарь - Алексей Жак

Они познакомились случайно, но встреча эта не была такой уж случайностью. Они искали, каждый в отдельности. Может быть, не будь его, она нашла бы другого, и наоборот он встретил бы другую, не будь ее. Очень может быть. Но случай свел именно их. А дальше каждый сделал со своей стороны все, чтобы знакомство переросло в привязанность. О чувстве они не говорили. Это было их молчаливое обоюдное соглашение.

В городе, где жила она, в курортном уголке земли, как в любом курорте в разгар лета царствовал карнавал – карнавал цветов, природных красок, света, нарядных людей, ничем не озабоченных и благодушествующих. Наряды всех цветов и оттенков, как положено на карнавале, пестрели на пляжах, которые протянулись бесконечной полосой белесого песка вдоль накатывающих шуршащих горок, шипящих на горячих камешках. А также на подступах к пляжам – в холмистых песчаных складках, усыпанных еловыми иглами, в колючих зарослях кустарников, в высоченном сосновом лесу.

Красные, зеленные, фиолетовые, желтые, белоснежные ткани. Синие, малиновые, сиреневые, золотые, комбинация цветов. Тапочки, шлепанцы, шляпки, кепки с козырьком. Соломенные штучки, бикини, махровые полотенца, пляжные сумочки. Рябь в глазах.

Закопавшийся в жаркий песок и задымившийся мужчина вскакивает, и песок сыпется с него водным потоком. Он бежит и с разбегу плюхается в воду, поднимая тучу брызг. И голенькая девочка с резиновым гусем, орошенная с головы до ног его фонтаном, вся в каплях, отворачивается, чуть не падая, и загораживается рукой, как будто вода горяча и может ошпарить. И синяя чайка пролетает вдали, острым опущенным крылом рассекая воздух. Молодые люди играют в волейбол белым мячом, и мяч, падая в песок, теряется из виду. Девушка осторожно пробует воду, и ее лаком отливающая нога погружается в пену по щиколотку и зеленеет.

Затем карнавал к вечеру переходил в город, и по улицам неслось шествие, у которого не существовало ни главы, ни хвоста, – оно, как круговорот, замыкалось в кольцо. Краски слегка бледнели, преобладали вечерние туалеты: лиловые, бежевые, оливковые, серебристые. Блек пурпур заката, и подобно залпу салюта вспыхивала уличная иллюминация.

Люди здесь делились по двум признакам: на приезжих, отдыхающих, и на коренных жителей, куда включались также те, кто приехал давно, осел, обстроился более-менее, проживал постоянно и работал в городе.

Он относился к числу приезжих, только приехал не отдыхать – в командировку. Жил в гостинице, но как любой жизнерадостный человек тяготился своим одиночеством и не любил своего гостиничного номера, избегал оставаться там по вечерам, уходил все равно куда. Часто сиживал в ресторанах и ухаживал, как умел, за женщинами.

Он не отличался красотой, но женщинам все-таки что-то нравилось в нем, в этом убеждался не раз. Возможно, это было врожденное джентльменство – с женщиной был подчеркнуто вежлив, внимателен. Из-за природной застенчивости в юности он дичился девушек, не умел говорить комплименты, ухаживать, вести беседу тет-а-тет, поэтому был вынужден в тетрадку записывать варианты знакомств, почерпнутых из всех возможных источников. Прилежно записывал их и учил наизусть.

Она жила здесь давно, лет десять, может больше, приехала из деревни, выучилась на портниху и работала теперь в ателье. За те годы, что провела тут, научилась не замечать веселья отдыхающих, попривыкла к бурному карнавальному торжеству, которое не утихало в летнюю пору ни минуты.

А ночью, когда звучали крики разгуливающих компаний, магнитофонная музыка, спать приходилось под подушкой.

У нее была комната в двухкомнатной квартире дома, арендуемого объединением работников быта под общежитие. После работы она приходила сюда, каждый день делала приборку: вытирала пыль, пылесосила палас. Садилась в глубокое кресло и грустно окидывала свои владения, не зная чем заняться, куда деться от подступавшей к вечеру тоски.

Лето – то время, которое влечет перемены, фейерверк чувств и новые романы. Появление его в ее жизни не сулило ей ничего в будущем. Совершенно ничего. И, однако, она впустила его. И пускала ежедневно. Он ничего не обещал, не просил. Она в ответ также ничего не требовала. У них сложились странные отношения, которые, однако, устраивали обоих.

Солнце редко заглядывало в окно, повернутое на север. Оно заливало всю улицу ярким праздничным светом. И траву, и деревья, и асфальт, который горел под ногами. Она любила глядеть в открытое окно, сидя на раме, пока он полулежал на кровати. О чем она думала? Что хотела увидеть за окном в этом хаосе и сумятице, чуждом ему? Он же находился по эту сторону мира.

А там, внизу, в разверзшейся бездне, поглотившей мир людей, машин, зданий, между зеленными квадратами насаждений двигалось нечто живое, напоминающее копошение, муравьиную сутолоку. Город стонал, подожженный августом. Два поскрипывающих парома не справлялись с перевозками, сердились, выпускали копоть, посыпая головы пассажиров гарью, как-бы в отместку за свою старость. А те, вспотевшие, уставшие от давки, устремляли взоры на тонкую полосу буйно заросшей косы, с противоположной невидимой стороны которой раскинулся желанный пляж.

Преодоление широкого, но спокойного теперь канала, встречного многолюдного потока, опасность расшибиться о который вполне вероятна, если не придерживаться правостороннего движения, – необходимое условие достижения всеобщей цели. Наконец, прогулка по тенистым аллеям соснового бора, как награда за муки, неудобные песчаные холмы, полные песка тапочки, и вот оно – море.

К вечеру, наплескавшись в мутной жидкости солоноватого привкуса, на мелководье, которому нет конца, приятно оказаться под прохладной защитой скверов, наблюдая за скольжением утлых лодочек с крохотным парусом. Веревка для управления которым в руках ребенка, мечтающего оказаться в эту минуту не в тихом канале, а в открытом океане.

Можно окунуться в водоворот развлечений, как в омут. Или хотя бы слегка намочить голову и вынырнуть. Что не просто. Соблазн велик. Раскаленное солнце жжёт голову. Кругом, куда не глянь, – праздник, какое-то дикое торжество. Оно царит везде: в ресторанах, пивных, кафе, на улицах, на площадях, у фонтанов, на скамейках вдоль парковых ваяний.

…Слабый стук в дверь. В дверях он, робкий, мокрый. Только с дождя. С его свернутого зонта тоненькой струйкой вначале течет, затем капает вода. В усталых, как кажется, глазах – немой вопрос: можно, нет?

– Проходи.

Каждый раз, когда он вот так стучит в ее дверь, она вздрагивает, теряется, суетится, не зная за что схватиться в первую очередь. Он же, когда отворяется дверь, стоит растерянно, как незваный гость, всегда при этом, спрашивая себя, впустит или нет на этот раз? Боялся, что нет, но, оказывалось, напрасно. Поэтому и стук получался слабым, нерешительным, как стучат, наперед сознавая, что тем самым потревожат покой хозяев.

– Проходи, – она в красной кофте, на шее черный атласный платок, повязанный ковбойским галстуком, как всегда внешне спокойна, но в глазах – лучик. Ей очень идет этот платок, дополнивший не по-домашнему яркий наряд.

Он готовится произнести комплимент, но тотчас осекается, ведь этот яркий аксессуар – символ смерти, траурная деталь одежды, а не ее украшение. Умер ее отец, много болевший и лежавший до своей смерти в больнице в деревне, в которую она наведывалась изредка в выходные. Он с тревогой подумал, как-то скажется смерть отца на их взаимоотношениях?

– Я уже знаю, – сказал он. – Приходил несколько раз. Соседка сказала.

– Мне передали. Проходи, раздевайся.

Она всегда говорила эти свои «проходи, раздевайся», как что-то обязательное при входе. Может, эти слова заменяли ей другие – «я очень рада тебя видеть», «я так ждала тебя», «хорошо, что ты пришел».

Он повесил мокрую куртку на двойной крючок, приколоченный к дверной панели. Сколько раз совершил он этот обряд, означающий начало их встречи! Вслед за тем двойной щелчок замка оповещал об исчезновении внешнего мира и всего, связанного с этим миром – навязчивого, надоедливого, приставучего, зловредного и не имеющего ничего общего с тишиной и покоем здесь, внутри. Его сомнения моментально рассеивались. А она, едва лишь он снимал и убирал свою верхнюю одежду, успокаивалась, и уверенность теплой, радостной волной захлестывала ее от сознания, что вот он пришел и, раздевшись, теперь не скоро уйдет. Будет с ней долго-долго, столько, сколько ей хватит, чтобы заглушить ту тоску и заполнить в своей жизни пустоту частичкой не мнимого счастья.

– Куда положить зонт?

– Раскрой, и сюда.

– С него течет.

– Ничего, я вытру.

Они говорили, но как будто не замечали друг друга – так, к кому-то постороннему обращались (может быть, к посреднику?), и разговор от этого получался скомканный, жеванный, несвязный. Он топтался на месте, неловкий – валенок, не человек – не знал, куда приткнуть раскрытый и от того громадный, занимающий слишком много места, зонт; куда лучше запихнуть снятые ботинки; куда, после всего, пройти и сесть. Ей передавалась его несмелость, она суетливо бегала по комнате, убирая лишние вещи: какие-то тряпки, лоскутки материи, выкройки; одновременно включала электрический чайник в розетку, которую уже занимал штепсель холодильника, и который приходилось вынуть на время. Звенела посудой в нише стены, приспособленной под буфет, задергивающийся игривой тканью с беленькими цветочками. Такое происходило регулярно. Просто повторялось и повторялось, и с этим ничего поделать было нельзя. Им обоим требовалось время, чтобы прийти в себя, почувствовать себя раскованными, как в обыденной жизни.