Византийский айфон - Дмитрий Шерстенников

семью, он брался за любую работу — то расписывал детскую в особняке Кириллова клиента, то скупал зачем-то подержанные айфоны, то пытался торговать злополучным антиквариатом. Неудивительно, что, в конце концов, он мог попасть в темную историю.

03

Неудивительно было и то, что я застал у Кирилла гостей. Гостей было только двое, они сидели на кухне и пили коньяк. Первый — был уже знакомый мне генерал МЧС. Генерал был при полном параде — он пришёл позировать и остался выпить. Второй гость был иностранец — это было не удивительно, знакомился Кирилл легко. Кирилл представил его: «Костя, турист из Сербии». Я сказал сербу «Hi» (он сдержанно кивнул) и сел с ними пить коньяк.

Сам Кирилл был необычно возбужден — он улыбался и подёргивал коленкой. Такая же нервная улыбка бывает у Кирилла, когда он спорит о политике. Но о политике никто не спорил, за столом было слышно только генерала, уже сильно пьяного. Он пытался смешно рассказать про свою инспекционную поездку в Тамбов — в шутку восхищаясь (так шутить могут только русские) обнаруженным гротескным беспорядком в делах. Кирилл слушал с отсутствующим видом, беззвучно барабаня пальцами по столу. Периодически, генерал переходил на пьяный английский, чтобы сербу было понятней. Каждый раз Кирилл напоминал генералу, что Костя не понимает английского, и рассказ продолжался. Костя пил коньяк молча и, видимо, был сильно пьян. Из глубин пьяной задумчивости он бросал вокруг долгие взгляды.

Я присмотрелся к Косте — ему было лет 50, между копной черных с проседью вьющихся волос и черной бородкой желтело смуглое лицо. Глаза на выкате устало смотрели на мир из-под темных мясистых век. Костя, в основном, молчал. Он едва понимал по-английски, да и по-русски, хоть и серб. Общались они с Кириллом на итальянском, который Кирилл выучил, когда учился на дипломата. Невозмутимость Кости не давала общительному генералу покоя. Он попытался нахлобучить на Костю свою фуражку: «А чего, он так жалобно смотрит на неё!?». Костя вдруг яростно блеснул глазами и, зарычав, оттолкнул руку генерала. Озадаченный генерал, не ожидая такой реакции от потерявшегося сербского туриста, плюхнулся на лавку. Кирилл стер с лица улыбку и сказал что-то по-итальянски успокоительным тоном. Взрыв бешенства у Кости прошёл, он долго рассматривал кокарду на фуражке, потом отложил её, достал айфон и стал играть в шарики.

Я предложил тост за Марка. За него выпили равнодушно: Кирилл — в своих загадочных весёлых мыслях, генерал — в сомнениях, надо ли ему, как офицеру, обидеться, что его руку грубо оттолкнули. Костя же даже не оторвался от «шариков». Вечеринка мне наскучила.

Механически, я разглядывал пуговицу на Костиной кофте, и вдруг до меня дошло, что на Косте надета кофта Кирилла. Тут я поймал на себе озорной сияющий взгляд Кирилла. Возбуждение его прорвалось, сотрясая рюмки, он вылез из-за столика, и, схватив меня за локоть, повел в залу «на два слова».

Костя задумчиво смотрел нам вслед. Генерал стал открывать новую бутылку, объясняя что-то Косте по-английски.

В мастерской Кирилл торжественно объявил, что намерен рассказать о необычайных и потрясающих событиях последних двух дней. Зная склонность Кирилла артистически драматизировать, я предположил, что Кирилла арестовали на каком-нибудь митинге и рассказ будет про то, чего он насмотрелся в полиции. Ну, и где-то там он познакомился с сербским либералом Костей.

Но рассказ Кирилла был совсем не об этом. Вот, что он рассказал:

04

Дня три назад, через несколько дней после этого ужаса с Марком, рано утром ко мне в дверь позвонили (я думал, это опять полиция). На пороге топтались два незнакомых бедно одетых пенсионера — очень старых, обоим было лет за восемьдесят.

«Здесь живёт Кирилл, брат Марка?» — неприятным голосом спросил один из стариков, особенно жалкий и потрепанный. Я расстроился: одно дело любить брата и сожалеть о его смерти, а другое дело унаследовать его липкие дрязги с какими-нибудь старыми кляузниками. По вызывающей интонации, по высокому тембру, я уже почувствовал в этих невзрачных пенсионерах, с дряблыми щеками, трясущимися руками, в скромных болоньевых куртках и кепках — энергию и упрямство.

Старики только на первый взгляд были похожи. Первый старик представился Аркадием. Он говорил на таком ломаном русском, что стало ясно, что он иностранец. Второй старик, дополнивший пенсионерский наряд щегольским шарфиком, не поздоровался и молчал, строго насупившись. Видимо, в этом и была его роль, пока Аркадий выскажет мне то, ради чего они явились. Щеголеватого старика, несмотря на всю его внушительную мрачность, Аркадий небрежно представил, как «Славку».

Я ошибался, о кляузах не было сказано ни слова. Аркадий сказал, что он партнер Марка по антикварным делам и пришел выразить соболезнования. Он говорил суетливо, даже униженно, но иногда в его речи прорывались нотки нравоучительной властности.

Еще прежде, чем он выразил соболезнования, я всё сообразил. По рассказам Марка я знал — и в полиции рассказал — что антикварным магазинчиком Марка, на самом деле, владеет некий итальянец — буквально, еврей из Венеции. Марк называл его: «наш Шейлок».

Марк ненавидел его, но и отдавал ему должное — рассказывал, что старик, стремясь всё контролировать, со звериным упорством преодолевал слабости свойственные его возрасту. Так, Аркадий боялся компьютера и заставлял Марка вести учет в общих тетрадях от руки. Часами он копался в записях — путаясь, забывая и требуя повторного объяснения (Марк должен был все это время быть рядом). Убежденный, что все пытаются обокрасть его, Аркадий приходил в ярость от любой неточности, видя в ней доказательство воровства.

Платил старик мало, всё время, подозревая, что переплачивает. Он ревниво следил за «богатством» Марка — тому приходилось скрывать, что его жена устроилась на работу, что у них есть машина, что они с женой смогли позволить себе поездку в Анталию (как раз перед тем, как жена бросила неудачника Марка). Все это вместе Марк называл: «пить мою кровь».

Только сейчас я сообразил, что однажды пару лет назад я уже видел Аркадия. Я как-то зашел к Марку в его антикварный магазинчик на Арбате, и начал было о чем-то рассказывать, но Марк сделал мне знак глазами: за прилавком возился старик в мятом синем халате, я не обратил бы на него внимание. Марк шепнул мне: «Шейлок».

Все это я сообразил еще до начала соболезнований, впрочем, они не были долгими. Аркадий был деловит, он не пытался изобразить, что убит смертью Марка. Строго, как будто отчитывая того, кто мог усомниться, он