Великая Перемена (и прочая ложь) - Джо Аберкромби

— Держи. — Он протянул ей фляжку. Потом вытер горлышко рукавом и протянул снова. Рукав был грязным. У всех тут были грязные рукава. Но жест всё равно был приятным. Наверное, показался бы менее приятным, будь Курин не таким красавчиком. Но такова уж неприглядная правда о красивых людях.

Хотелось облиться водой с головы до ног, но вместо этого она сделала, как ей казалось, изящный глоток и вернула фляжку.

— Спасибо, — пробормотала она, снова прячась за полями шляпы.

— Пей ещё, если хочешь, — сказал он с улыбкой. — Мы теперь свободные люди.

Она задумалась.

— Да. Свободные. — И сделала ещё глоток, словно доказывая это самой себе.

Они были свободны, и это было замечательно. Чудесно. То, о чём они все столько лет молили Бога. Только иногда Сабра задумывалась, так ли уж многое изменилось на самом деле.

Когда она была рабыней, то спала в вонючей развалюхе и ела чечевичную похлёбку. Теперь, став свободной, она жила в той же вонючей развалюхе и ела ту же чечевичную похлёбку, но теперь должна была платить за эту привилегию человеку, который поселился в доме её бывшего хозяина. Хозяина изрубили на куски, и она не пролила по нему ни слезинки, но человек, который теперь жил в доме, смотрел на неё точно так же, как и прежний.

Когда рабыня слишком медленно наполняла мешок, её могли избить. Могли отстегать кнутом. Сделать показательный пример для остальных. Теперь же, если работница не выполняла норму, ей просто не платили. А значит — ни крыши над головой. Ни еды. А потом однажды она просто исчезала, и находили новую работницу. Новые работницы находились всегда. Сабра слышала, что так заведено в Союзе. Они гордятся тем, что у них нет рабов. Но теперь она сомневалась, что это действительно лучше. В тёмные минуты ей даже казалось, что, может быть, стало хуже.

Но она не хотела показывать Курину эти мрачные мысли, поэтому улыбнулась, возвращая фляжку. Пусть всё изменилось не так сильно, как хотелось бы. Но теперь хотя бы можно улыбаться.

— Спасибо, — сказала она, нагибаясь к следующему кусту и начиная срывать коробочки, лопающиеся белым пухом.

— Тебе везёт, — сказал Курин, продолжая смотреть на неё с улыбкой.

Она подняла голову.

— Ни разу в жизни так не думала.

— Ты маленькая.

Она выпрямилась во весь рост, который, честно говоря, был невелик.

— Все мы такого роста, каким нас Бог создал.

— И, благодарение Богу, тебе не приходится так низко нагибаться, как мне.

Сабра не удержалась от смеха. Наверное, шутка показалась бы не такой забавной, будь он менее красивым. Но такова уж неприглядная правда.

— Это верно. Но к вечеру спина всё равно отваливается. А когда мешок полный, он волочится по земле, пока твой болтается у колен и обдувает их, словно платье благородной дамы.

Курин рассмеялся.

— И правда. Я об этом не думал. Может, нам обоим повезло больше, чем казалось.

— Может быть, — отозвалась Сабра, но не была в этом уверена.

Внизу у забора тянулись повозки. Ползли сквозь пыль к Дагоске, гружёные тюками почти с неё ростом. Сабра подумала, сколько же её труда, её пота, её боли уходит в один такой серый блок. Но от размышлений толку нет. Она вздохнула, вытерла пот со лба и снова принялась срывать пух с растений, набивая мешок.

Норма сама себя не выполнит.

***

— Как же нам сегодня обогатить друг друга? — спросил Басим, расплываясь в улыбке при виде этого обгоревшего на солнце розовокожего болвана. Он мог себе позволить улыбаться.

Дела шли отлично.

Площадь перед Великим Храмом Дагоски бурлила покупателями и продавцами, перекрикивавшимися на тридцати языках. Рёв и блеяние скотины, лязг весов и мер, благословенный звон монет со всех уголков Земного круга.

Этот розовокожий покупатель хмурился, разглядывая один из тюков Басима. Из тех, что только привезли. У Басима и были только те тюки, что только привезли. Как привозили — так он сразу продавал.

— Дам сорок за тюк, — проворчал тот на ломаном кантийском.

Басим улыбнулся. Он мог себе позволить улыбаться хоть целый день.

Дела шли лучше, чем когда-либо. Лучше, чем когда Басим мальчишкой впервые вышел на эту площадь помогать отцу, а розовокожие толпами переплывали Круглое море за шелками и льном. До того, как розовокожие сделали город частью Союза, прибрали торговлю к рукам и пустили её прахом. До того, как гурки захватили город и вовсе прикрыли торговлю. Теперь Пророк отправился туда, куда отправляются пророки — вроде как на небеса, хотя скорее в противоположную сторону, — гурки убрались восвояси, Дагоска снова принадлежала дагосканцам, а дела шли лучше прежнего.

— Эти по шестьдесят за тюк, — невозмутимо сказал Басим.

— Шестьдесят? — взвизгнул мужчина от возмущения. — Да пятьдесят — уже грабёж!

— И всё же цена шестьдесят.

— Могу дать пятьдесят пять, но ни монетой больше.

Басим улыбнулся. Пятьдесят пять казались бы безумной ценой в прошлом сезоне, но цены всё росли. Он твёрдо стоял на шестидесяти — вдвое больше того, что сам заплатил.

— Шестьдесят, — повторил он, — такая цена.

Можно было подумать, что раз розовокожие прикончили отца Басима в одну из своих бесконечных чисток, разорили дело и превратили Дагоску в кровавые руины своей продажностью и бездарным управлением, он должен был бы особенно наслаждаться, обдирая этого обгоревшего ублюдка из Союза. Но Басим не делал различий. Он с равным удовольствием обдирал бы людей из Сулджука, Стирии, Старой Империи, Севера, Гуркхула, Кадира, Яштавита или даже других дагосканцев, представься такая возможность. Предрассудки — роскошь, которую не может себе позволить ни один стоящий торговец, всегда говорил его отец. До того, как его вздёрнули.

— Товар высшего качества, друг мой, — сказал Басим, хлопнув по тюку и подняв облачко пыли. — Кадирский хлопок, с тучных склонов долины Розин. Лучше не найдёшь! — На самом деле хлопок был так себе, если не хуже, плохо упакованный с какой-нибудь засушливой плантации в глуши, но честность — это для церкви, а не для рынка. Этот чёртов розовокожий олух всё равно не отличил бы одно от другого, да и не стал бы, даже если б умел. Сейчас продавалось любое барахло.

Розовокожий прищурился, изображая подозрительность:

— Не пытаешься надуть меня?

Басим презрительно фыркнул:

— Во-первых, я живу своей репутацией. — Репутация у Басима