Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4) - Александр Башкуев

- "Отставить разговоры! У нас - гости... Кстати, как вы - у вас думаете, - что важнее? Образование, или - дисциплина?"

На это я сказал так:

- "Мне сложно судить о вашей форме одежды, - мы имеем право носить собственную форму и готовы защищать ее от русской же армии с оружием в руках. И мне, честно говоря, дико слышать споры о том, что должно носить русскому офицеру - треуголку французского, или - прусского образца!

В ливонской армии этот вопрос решен окончательно и бесповоротно. Ливонские офицеры носят ливонскую фуражку, которая есть латышская народная шапка и я не пойму сути вашего спора".

Тут мой главный собеседник - полковник, что звал меня "Сашей", весело расхохотался:

- "Друг мой, вы что, - всерьез предлагаете нам надеть мужицкий картуз?! Вы можете как угодно назвать свой головной убор, но он все равно останется простонародным картузом! Что о нас скажут в Европе?! Русские дворяне носят головные уборы своих рабов?! За кого они нас тогда примут?!"

Я уже доложил, что наши решения по фуражке были приняты по резонам практическим, но Русь всегда находилась по ту сторону от здравого смысла. Поэтому я, встав из-за стола, отвечал:

- "Господа, я в восторге от ваших шуток, но боюсь, - они не по адресу. Вот вы смеетесь над моим простонародным картузом, а я ношу то, что привыкли носить мои мужики. А они носят его, потому что он прост в изготовлении, защищает от дождя, мороза и солнца и не слетает с головы при сильном ветре, как ваши пижонские треуголки.

Да, он - прост, как просты мои мужики. Зато я живу в сем картузе моей головой, а не заемною треуголкой. Ни легкомысленной лягушачьей, ни твердокаменной прусской. Чего и вам всем желаю".

С этими словами я вышел от них и сказал в сердцах:

- "Господи, да когда же найдется у них новый Петр, который закончит бритье сих людей! Их побрили снизу и спереди, осталось - сверху и сзади!"

Мои друзья расхохотались в ответ и бойкий Ефрем отвечал:

- "Помяни мое слово, - когда-нибудь ты сам побреешь этих грязнуль! Да еще снимешь с них треуголку!" - тут мы снова расхохотались и, несмотря на ночь, продолжили путь на Москву. Заночевали мы в чистом поле. Могли и на ямской станции, но на мой вкус на Руси в поле - чище.

Вы не только думайте, будто я и впрямь "побрил русскую армию". Это сделал мой неродной дядя - граф Аракчеев. Это стало одним из условий кредита "на восстановление армии" 1808 года.

И спор о треуголках решил тоже не я. Французские с разгильдяйством и бонвиванством снял с русских господин Аустерлиц. А прусские с дуболомством и тупым подчинением идиотским приказам - господин Фридлянд. Суровые были экзаменаторы.

На Войне все учатся. Вот если б только сия дама брала с нас за уроки только лишь гульдены...

Но она признает одну только плату. И мы расплатились - до последнейшей капельки!

Хорошо всех нас выучило. Лучше наших противников.

Только в том декабре это была еще не армия, но толпа крепостного и крепостнического быдла, воображавшего себя армией. Русским офицерам было недосуг заняться с солдатами огневой, да боевой подготовкой. Господа офицеры четыре года кряду спорили о том, какую треуголку носить, - прусского, иль французского образца. Русский же картуз они соблаговолили надеть лишь спустя много лет...

Объясните, почему мне - Бенкендорфу пришлось силой надевать на русскую армию русский картуз?! Господи, что за народ?!

Главной остановкой на моем пути стала Москва. Там мы задержались на Рождество и на Святки. Я люблю баловаться с фейерверками и московские губернатор с градоначальником уговорили меня остаться на Рождество потешить первопрестольную.

Именно в Москве я понял для себя одну важную вещь. Здесь я уяснил, что я - недурной химик, но - не больше того. (Впрочем, нет - Академии всего мира все же признали меня Пиротехником с большой буквы.) Я смею считать себя экспертом в химии и физике горения порохов. Но до Москвы я воображал себя авторитетом вообще.

Возможно, именно решение "не растекаться мыслью по древу", впоследствии благотворно сказалось на моей научной карьере, но беседы в Москве стали жестоким ударом по моему самолюбию.

Самое ужасное состояло... в моей докторской степени. Московская профессура спрашивала меня о простейших вещах, с изумлением разевала рот с иного ответа, а потом, конфузясь и нервничая, задавала вопрос:

- "Извините, а кто Ваши... родственники?"

Первое время я, не задумываясь, называл свою матушку и меня сразу же прерывали:

- "О, так вы - сынок Александры Ивановны?! Читал ее сообщение в последнем журнале - превосходный анализ! При случае передайте привет, возможно, она помнит меня... В прошлый съезд Академии мы познакомились на одном семинаре - необыкновенная женщина!

После моего доклада меня вызвали в кулуары и ваша матушка добрый час обсуждала со мной все возможные направления нашей работы... Сразу же поняла все наши проблемы и уже через месяц прислала приборы и реактивы. Пойдемте, я вам покажу..." - все беседы о моих научных познаниях на этом заканчивались.

Сначала я думал, что это - случайность. Потом... Потом я страшно краснел и смущался. Затем я хотел провалиться сквозь пол со стыда, - я стал понимать слова московских ученых, которые представляли меня коллегам примерно так:

- "А вот наш Александр Христофорович фон Бенкендорф - доктор наук. Сын Александры Ивановны фон Шеллинг - прошу любить и жаловать. Химик великолепный - у них это наследственное, - учился химии у своей матушки!" - собеседники на миг замирали, с изумлением глядя на "своего брата" профессора (при обычном приветствии довольно сказать - "Вот доктор имярек, прошу любить и жаловать"), а затем до них доходил смысл столь витиеватого заворота и они рассыпались в приветствиях.

За несколько дней моей репутации, как ученого, был нанесен столь страшный удар, что оправился я от него лет через двадцать... Я даже хотел написать маме письмо с ругательствами - нельзя меня было производить в доктора в шестнадцать! Это... В научном обществе это даже - не нонсенс! Черт знает что...

Я уже даже писал злое письмо, когда понял, что никогда его не отправлю. Матушка, женщина умная, деловая и жесткая, становилась (мягко сказать) идиоткой, стоило зайти речь о нас с Дашкой. Сейчас-то я понимаю, что нас в детстве баловали: жестоко, до - умопомрачения. Для мамы мы были совершенные "вундеркинды" - во всем.

Если матушка думала, что в нас есть хоть какой-то талант, все окружающие обязаны были: иль умереть, иль замереть в совершенном восторге! Про "умереть" я кроме шуток - обиду для своих "деточек" "госпожа баронесса" принимала столь близко к сердцу, что сразу же обращалась в "рижскую ведьму", иль "госпожу Паучиху".

При всем том нас могли даже пороть, если мы "не желали" "развивать свой талант" - в сем смысле матушка была скора на руку: помимо занятия химией, конной выездкой, упражнений с холодным оружием, мы с сестрой обязаны были играть на рояле и прочих скрипках, а матушка смотрела на наши занятия и умилялась.

В конце каждого курса у нас было что-то вроде выпускного экзамена экзаменаторов набивалась полная комната. И все смотрели матушке в рот. Если она начинала хлопать в ладоши, все подхватывали следом за ней. Если же хмурилась - все хором принимались ругать педагогов, - одного из несчастных под горячую руку лишили патента на преподавание игры на рояле!

Впрочем, нам с сестрой пришлось еще хуже - матушка велела "оставить нас на второй год" и "пороть хлеще, коль заленятся!". Ну, а если все шло, как по маслу - учителей осыпали разве что не алмазами! Так что и мы с Дашкой, и наши "мучители" имели все основания "грызть науку покрепче".

Но "экзамены" проводились по нашему выбору, а верней - выбору нашей матушки. Если мы с педагогом догадывались, что именно от нас будет нужно, не имело смысла готовиться ко всему: по химии достаточно было знать пиротехнику, по медицине - яды и прочее. У нас с Дашкой получилось необычайно хорошее образование, но - в крайне узких и специфических областях.

Дальше - больше: я вдруг выяснил, что неплохо играю на фортепиано, но мои успехи в игре на гитаре не более, чем плод моего юного воображения. Виною сему оказалась армейская подготовка. Моя рука была здорово "сбита" саблей, рапирой и поводьями, "задубела" и перестала чувствовать какие-либо струнные инструменты.

Это общая беда кавалеристов. Из нас на гитаре могут играть лишь штабисты с гусарами - из самых легких. Все прочие нещадно срывают правую руку саблей на отработках приемов конного боя, а левую - поводьями. Один неудачный взмах саблей и на полном скаку "вернуться в седло" можно лишь "вытянувшись" на левой руке. А без нее о гитаре лучше забыть.

Из сего возникает любопытное следствие. Кавалерист, прошедший кампанию, никогда не бывает шулером. Пальцы рук настолько теряют подвижность, что мы просто физически не можем "дернуть карту", или "подрезать". Исключение легкие по весу гусары. (Отсюда такая о них слава.) Поэтому за приличные столы гусар не пускают. Если учесть, что все родовитые игроки - кавалеристы, в гусары отдают детей только семьи с уже подмоченной репутацией.