Стихи - Тимур Кибиров

I

ЭКЛОГА

Мой друг, мой нежный друг, в пунцовом георгинемогучий шмель гудит, зарывшись с головой.Но крупный дождь грибной так легок на помине,так сладок для ботвы, для кожи золотой.

Уж огурцы в цвету, мой нежный друг. Взгляни жеи, ангел мой, пойми – нам некуда идти.Прошедший дождь проник сквозь шиферную крышуи томик намочил Эжена де Кюсти.

Чей перевод, скажи? Гандлевского, наверно.Анакреонтов лад, горацианский строй.И огурцы в цвету, и звон цикады мерный,кузнечика точней и лиры золотой.

И солнце сквозь листву, и шмель неторопливый,и фавна тихий смех, и сонных кур возня.Сюда, мой друг, сюда, мой ангел нерадивый,приляг, мой нежный друг, и не тревожь меня.

О, налепи на нос листок светло-зеленый,о, закрывай глаза и слушай в полуснето пение цикад, то звон цевницы сонной,то бормотанье волн, то пенье в стороне

аркадских пастухов – из томика, из плавноймедовой глубины, летейской тишины,и тихий смех в кустах полуденного фавна,и лепет огурцов, и шепот бузины.

Сюда, сюда, мой друг! Ты знаешь край, где никнетклубника в чернозем на радость муравьям,где сохнет на столе подмоченная книгаЭжена де Кюсти, и за забором там

соседа-фавна смех, и рожки, и гармошка,и Хлои поясок, дриады локоток,и некуда идти. И за грядой картошкизаросший ручеек, расшатанный мосток.

II

БАЛЛАДА О ДЕВЕ БЕЛОГО ПЛЕСА

Дембеля возвращались в родную страну,проиграв за кордоном войну.Пили водку в купе, лишь ефрейтор одинотдавал предпочтенье вину.

Лишь ефрейтор один был застенчив и тих,и носил он кликуху Жених,потому что невеста его заждаласьгде-то там, на просторах родных.

Но в хмельном кураже порешили онирастянуть путешествия днии по Волге-реке прокатить налегке.Ах, ефрейтор, пусть едут одни!

Ах, ефрейтор, пускай они едут себе.Ни к чему эти шутки тебе.Ты от пули ушел и от мины ушел.Выходи, дурачок, из купе.

Ведь соседская Оля, невеста твоя,месяц ходит сама не своя,мать-старушка не спит, на дорогу глядит…Мчится поезд в родные края!

Но с улыбкой дурною и песней блатнойв развеселой компаньи хмельнойпроезжает ефрейтор родные места,продолжает в каюте запой.

Вниз по Волге плывут, очумев от вина,даже с берега песня слышна.Пассажиры боятся им слово сказать.Так и хлещут с утра до темна.

Ах, ефрейтор, ефрейтор, куда ж ты попал?Мыться-бриться уже перестал.На глазах пассажиров, за борт наклонясь,ты рязанскою водкой блевал…

На четвертые сутки, к полудню проспясь,головою похмельной винясь,он на палубу вышел в сиянье и зной.Блики красные плыли у глаз.

И у борта застыв, он в себя приходил,за водою блестящей следил.И не сразу заметил он остров вдали.Лишь тогда, когда ближе подплыл.

И тогда-то Ее он увидел, бедняк,и не сразу он понял, дурак,а сперва улыбнулся похабной губой,а потом уже вскрикнул и – Боже ты мой! —вдоль по борту пошел кое-как

за виденьем, представшим ему одному,почему-то ему одному,за слепящим виденьем, за тихим лучом,как лунатик, пришел на корму.

Дева белого плеса и тихой воды,золотой красоты-наготына белейшем коне в тишине, в полусне…Все, ефрейтор злосчастный. Кранты.

Все, ефрейтор, пропал, никуда не уйдешь.Лучше б было нарваться на нож,на душманскую пулю, на мину в пути.Все, ефрейтор. Теперь не уйдешь…

И когда растворилось виденье вдали,кореша-дембеля подошли,чтоб в каюту позвать, чтоб по новой начать.Но узнать Жениха не смогли.

Бледен лик его был, и блуждал его взор,и молол несусветный он вздор.Деву белого плеса он клялся найти,корешей он не видел в упор.

И на первой же пристани бедный Женихвышел на берег, грустен и тих,и расспрашивать стал он про Деву свою,русокосую голую Деву свою,Деву плеса в лучах золотых.

Ничего не добившись, он лодку нанял,взад-вперед по реке он гонял.И однажды он вроде бы видел ее.Но вблизи он ее не признал.

И вернулся он в город задрипанный тот,и ругался он – мать ее в рот,и билет он купил, и уехать решил.Но ушел без него пароход.

После в чайной он пил, и в шашлычной он пил,в станционном буфете бузил,и с ментами подрался, и там, в КПЗ,все о Деве своей говорил.

Говорил он о Деве смертельной своей,голосил он и плакал о ней,о янтарных глазах, золотых волосах…И блатные ему отвечали в сердцах:«Мало ль, паря, на свете блядей?»

Но белугой ревел он, и волком он выл,и об стенку башкой колотил,и поэтому вскорости был у врачей,и в психушку потом угодил.

И когда для порядка вкололи ему,чтоб не очень буянил, сульфу,и скрутила его многорукая боль,и поплыл он в багровую тьму,

среди тьмы этой гиблой, в тумане густомон увидел вдали за бортом,он за бортом вдали различил-угадалэтот остров в сиянье златом.

И к нему подплывая в счастливых слезахна безумных, горящих глазахи с улыбкой блаженства и светлой любвина бескровных от боли губах,

озаряясь все больше, почти ослепленблеском теплых и ласковых волни сиянием белых прибрежных песков,свою Деву разглядывал он.

И она улыбалась ему и звала,за собою манила, веланавсегда, навсегда, никуда, без следа,никогда, мой любимый, уже никогда…И вода под копытом светла.

Ну, садись же, садись, дурачок, на коня,обними же, не бойся меня,мы поедем с тобой навсегда без следаникуда, дурачок, как песок, как вода,в сонном мареве вечного дня…

Дева белого плеса, слепящих песков,пощади нас, прости дураков,золотая краса, золотые глаза,белый конь, а над ним и под ним бирюза.Лишь следы на песке от подков.

III

РОМАНСЫ ЧЕРЕМУШКИНСКОГО РАЙОНА

О доблести, о подвигах, о славеКПСС на горестной земле,о Лигачеве иль об Окуджаве,о тополе, лепечущем во мгле.

O тополе в окне моем, о теле,тепле твоем, о тополе в окне,о том, что мы едва не с колыбели,и в гроб сходя, и непонятно мне.

О чем еще? О бурных днях Афгана,о Шиллере, о Фильке, о любви,о тополе, о шутках Петросяна,о люберах, о Спасе на крови.

O тополе, о тополе, о боли,о валидоле, о юдоли слез,о перебоях с сахаром, о солиземной, о полной гибели всерьез.

О чем еще? О Левке Рубинштейне,о Нэнси Рейган, о чужих морях,о юности, о выпитом портвейне,да, о портвейне! О пивных ларьках,

исчезнувших, как исчезает память,как все, клубясь, идет в небытие.O тополе. О БАМе. О ПрограммеКПСС. О тополе в окне.

О тополе, о тополе, о синемвечернем тополе в оставленном окне,в забытой комнате, в распахнутых гардинах,о времени. И непонятно мне.

Ух, какая зима! Как на Гитлера с Наполеономнавалилась она на невинного, в общем, меня.Индевеют усы. Не спасают кашне и кальсоны.Только ты, только ты! Поцелуй твой так полон огня!

Поцелуй-обними! Только долгим и тщательным треньеммы добудем тепло. Еще раз поцелуй горячей!Все теплей и теплее. Колготки, носки и колени.Жар гриппозный и слезы. Мимозы на кухне твоей.

Чаю мне испитого! Не надо заваривать – лишь быкипяток да варенье. И лишь бы сидеть за твоейчистой-чистой клеенкой. И слышать, как где-то в Парижеговорит комментатор о нуждах французских детей…

Ух, какая зима! Просто Гитлер какой-то! В такуюночку темную ехать и ехать в Коньково к тебе.На морозном стекле я твой вензель чертить не рискую —пассажиры меня не поймут, дорогая Е. Б.

IV

БАЛЛАДА О СОЛНЕЧНОМ ЛИВНЕ

В годы застоя, в годы застояя целовался с Ахвердовой Зоей.

Мы целовались под одеялом.Зоя ботанику преподавала

там, за Можайском, в совхозе «Обильном».Я приезжал на автобусе пыльном

или в попутке случайной. Садилосьсолнце за ельник. Окошко светилось.

Комната в здании школы с отдельнымвходом, и трубы совхозной котельной

в синем окне. И на стенке чеканкас витязем в шкуре тигровой. Смуглянкой

Зоя была, и когда целовала,что-то всегда про себя бормотала.

Сын ее в синей матроске на фотомне улыбался в обнимку с уродом

плюшевым. Звали сыночка Борисом.Муж ее, Русик, был в армию призван

маршалом Гречко… Мое ты сердечко!Как ты стояла на низком крылечке,

в дали вечерние жадно гляделав сторону клуба. Лишь на две недели

я задержался. Ах, Зоинька, Зоя,где они, Господи, годы застоя?

Где ты? Ночною порою собакилай затевали. Ругались со смаком

механизаторы вечером теплым,глядя в твои освещенные стекла.

Мы целовались. И ты засыпалав норке под ватным своим одеялом.

Мы целовались. Об этом проведав,бил меня, Господи, Русик Ахвердов!

Бил в умывалке и бил в коридорес чистой слезою в пылающем взоре,

бил меня в тихой весенней общаге.В окнах открытых небесная влага

шумно в листву упадала и пела!Солнце и ливень, и все пролетело!

Мы оглянуться еще не успели.Влага небесная пела и пела!

Солнце, и ливень, и мокрые кроны,клены да липы в окне растворенном!

Юность, ах, боже мой, что же ты, Зоя?Годы застоя, ах, годы застоя,

влага небесная, дембельский май.Русик, прости меня, Русик, прощай.

РОМАНСЫ ЧЕРЕМУШКИНСКОГО РАЙОНА