Стихи - Тимур Кибиров

II

УСАДЬБА

Деревня наша очень мила. Старинный дом на горе, сад, озеро, кругом сосновые леса, все это осенью и зимою немного печально, но зато весной и летом должно казаться земным раем. Соседей у нас мало, и я еще ни с кем не виделась. Уединение мне нравится на самом деле, как в элегиях твоего Ламартина.

Ну, слава Богу, Александр Викентьич!Насилу дождались! Здорово, брат!..А это кто ж с тобой? Да быть не может!Петруша! Петр Прокофьич, дорогой!Да ты ли это, Боже правый? Дочка!Аглаюшка, смотри, кто к нам приехал!Ах, Боже мой, да у него усы!Гвардеец, право слово!.. Ну, входите,входите же скорее!.. Петя, Петя!Ну вылитый отец… Я, чай, ужетакой же сердцеед? О, покраснел!Ну не сердись на старика, Петруша!..Так, значит, все науки превзошел…Аглаюшка, скажи, чтоб подавали…А мы покамест суд да дело – вот,по рюмочке, за встречу… Так… Грибочкомее… Вот этак… А? Небось в столицахтакого не пивали? То-то, братец!Маркеловна покойная однаумела так настаивать… Что, Петя,Маркеловну-то помнишь? У нееты был в любимцах. Как она вареньеварить затеет – ты уж тут как тути пеночки выпрашиваешь… Славнотогда мы жили, господа… И что жты делать собираешься – по статскойили военной линии? Какоеты поприще, Петруша, изберешь?А может, по ученой части? А?Профессор Петр Прокофьев сын Чердынцев?А что?!. Но если правду говорить, —принялся б ты хозяйствовать, дружочек.Совсем ведь захирело без присмотраименье ваше… Ну-с, прошу к столу.Чем Бог послал, как говорится… Глаша,голубушка, вели еще кваску…Именьице-то славное… Отец твой,не тем помянут будь, пренебрегалзаботами хозяйственными, так они не привык за двадцать лет. Но МарьяПетровна – вот уж истинно хозяйкабыла – во все сама входила, всена ней держалось. Шельмеца Шварцкопфа,именьем управлявшего, онауже через неделю рассчитала.Подрядчики уж знали – сразу к ней…А батюшка все больше на охоте…Да… Царствие небесное… А я бпомог тебе на первый случай, Петя…Да вот и Александр Викентьич тоже…Его теплицы славятся на всюРоссию, а теперь и сыроварнюголландскую завел… Грешно ведь, Петр.Гнездо отцов, как говорится… Мы бытебя женили здесь – у нас-то девкипокраше будут петербургских модниц.Да вот Аглая хоть – чем не невеста?Опять же по соседству… АлександрВикентьевич, любезнейший, давай-каеще по рюмочке… А помнишь, Петя,как ты на именины преподнесАглае оду собственную, помнишь?«Богоподобной нимфе и сильфидедубравы Новоселковской». Уж таксмеялись мы… Ну как не помнишь, Петя?Тебе лет десять было, Глаше шесть.В тот год как раз мы с турком замирились,и я в отставку вышел… Оставайся,голубчик! Ну, ей-богу, чем не жизньу нас?.. Вот и в журналах пишут, Петя, —российское дворянство позабылосвой долг священный, почва, мол, крестьянство,совсем, мол, офранцузились, отсюдаи разоренье, и социализм…Да-с, Петр Прокофьич… Мы ведь здесь, в глуши,почитываем тоже, ты не думай,что вот медведь уездный… Мы следимза просвещеньем, так сказать, прогрессом,гуманностью… А как же? Вот гляди —«Европы вестник», «Пчелка», «Сын Отечества»,вот «Русский инвалид». Я сам читаю,но больше для Аглаи… А забавно,я доложу вам, критики читать.Хотя оно подчас не все понятно,но так-то бойко… Вот барон Брамбеусв девятом нумере отделывает – както бишь его? – Кибиров (очевидно,из инородцев). Так и прописал —мол, господин Кибиров живописецпошлейшей тривиальности, а такжеон не в ладах с грамматикой российскойи здравым смыслом Нынче мы прочлироман Вальтера Скотта – «Ивангоэ».Презанимательная, доложу вам, вещь.Английская… А Глашенька все большестишками увлекается. Даваламне книжечку недавно – «Сочиненьяв стихах и прозе Айзенберга». Толькоя, грешным делом, мало что там понял.Затейливо уж очень и темно…Оно понятно – немец!.. Вася Шишкину нас в кадетском корпусе отличноизображал, как немец пиво пьет.Такой шалун был… А ведь дослужилсядо губернаторства… Назад тому три годаего какой-то негодяй в театресмертельно ранил… Был бы жив Столыпин,порядок бы навел… А ты, Петруша,случайно не из этих?.. То-то, нет…Грех, Петя, грех… И ладно бы купчишки,семинаристы, но ведь из дворянскихстариннейших семей – такой позор!Нет, не пойму я что-то вас, новейших…Да вот Аглая – вроде бы ничемБог девку не обидел – красотою,умом и нравом – всем взяла, наукамобучена, что твой приват-доцент.Приданое – дай Боже всякой, Петя.А счастья нет… И все молчит, и книжкичитает, и вздыхает… Года дваназад из-за границы возвратилсяНавроцкий молодой, и зачастилон к нам. Все книги привозил и ноты.Аглая ожила. А мне, Петруша,он как-то не понравился. Но все жея б возражать не стал… А через двенедели приезжает он под вечеркакой-то тихий, сумрачный. А Глашавелит сказать, что захворала. ПослеПалашку посылала, я приметил,с письмом к нему… И все, Петруша, все!Я спрашивал ее: «А что ж не ездитк нам больше Дмитрий Палыч?» – «Ах, оставьте,откуда знать мне, папенька!» Вот так-то…Э, Александр Викентьич, чур, не спать!Давай-ка, брат, опрокидонт иваныч!Давайте, Саша, Петенька, за встречу!Как дьякон наш говаривал: «Не то,возлюбленные чада, оскверняет,что входит к нам в уста, а что из устисходит!»… Да-с, голубчик… Презабавныймне случай вспомнился – году в тридцатом…Нет, дай Бог памяти… В тридцать шестом.Или в тридцать девятом?.. Под Варшавойнаш полк стоял в то лето, господа.Вообразите – пыльное местечко,ученья бесконечные, жараанафемская, скука – хоть стреляйся!И никакого общества, посколькуокрестные паны не то что балкакой-нибудь задать – вообще ни разуне пригласили нас, что объяснимо,конечно, но обидно… Как обычно,мы собрались у прапорщика Лембке.Ну, натурально, выпивка, банчишко.Ничто, казалось бы, не предвещалокаких-либо событий… Но ужек полуночи заметил я, что Бельскийрассеян как-то, молчалив и странен…Но, впрочем, надобно вам рассказатьподробнее о нем. У нас в полкуон человек был новый – лишь неделюиз гвардии он был переведен.За что – никто не знал. Ходили слухио связи романической, скандале,пощечине на маскараде – толкомникто не знал… И каково же быломое недоумение, когда,внезапно бросив карты… Заболталя вас совсем, простите старика,пора на боковую. Так сказать,в объятия Морфея… Поздно, Петя…Ну что ж, покойной ночи, господа.Покойной ночи, спите, господа.

Уснете вы надолго. Никогдавам не проснуться больше. Никогдав конюшнях барских не заржет скакун,Трезор, и Цыган, и лохматый Вьюнне встретят хриплым лаем пришлеца,чувствительные не замрут сердцаот песни Филомелы в час ночной,и гувернер с зажженною свечойне спустится по лестнице, и садзагубят и богатства расточат,и подпалят заветный флигелек,и в поседевший выстрелит високнаследник бравый, и кузина Кэтустроится пишбарышней в Совет,в тот самый год, России черный год,о коем вам пророчествовал тотубитый лейб-гусар. И никогдане навредит брусничная водасоседу-англоману… В старый прудглядит луна – в солярку и мазут.И линия электропередачгудит над кровлей минводхозных дач.Катушка из-под кабеля. Трубазаржавленная. Видно, не судьба.Видать, не суждено. Мотоциклетпротарахтит и скроется. И светнад фабрикою фетровой в ночи…Прощай, ма шер. Молчи же, грусть, молчи.

III ИЗ ЦИКЛА «МЛАДЕНЧЕСТВО»

Мы вошли в комнаты. С трепетом смотрел я вокруг себя, припоминая свои младенческие годы. Ничто в доме не изменилось, все было на прежнем месте.

Майский жук прилетел из дошкольных времен.Привяжу ему нитку на лапку.Пусть несет меня в мир, где я был вознесенна закорки военного папки.

В забылицу о том, как я нравился всем,в фокус-покус лучей обожанья,в угол, где отбывал я – недолго совсем —по доносу сестры наказанье.

Где страшнее всего было то, что убилсын соседский лягушку живую,и что ревой-коровой меня он дразнил,когда с ветки упал в крапиву я.

В белой кухне бабуля стоит над плитой.Я вбегаю, обиженный болью.Но поставлен на стул и читаю Барто,первомайское теша застолье.

И из бани я с дедушкой рядом иду,чистый-чистый под синей матроской.Алычею зеленой объемся в саду,перемажусь в сарае известкой.

Где не то что оправдывать – и подаватья надежды еще не обязан.И опять к логопеду ведет меня мать,и язык мой еще не развязан.

Я горбушку хлеба натру чесноком пахучим.Я слюной прилеплю к порезу лист подорожника.Я услышу рассказы страшные – про красные руки,про кровавые пятна и черный-пречерный гроб!

Я залезу на дерево у кинотеатра «Зеленый»,чтоб без спросу смотреть «Королеву бензоколонки».За сараем закашляюсь я от окурка «Казбека»и в сортире на Республиканской запомню рисунки.

А Хвалько, а Хвалько будет вечно бежать, а тетя Раисабудет вечно его догонять с ремнем или прутиком.

Карбида вожделенного кусочкисо стройки стырив, наслаждайся вонью,шипеньем, синим пламенем от спичкив кипящей луже, в полдень, у колонки.

По пыли нежной, августовской, желтойайда купаться!.. ГлЫбоко, с головкой!..Зовут домой – скорей, приехал дядя…И в тот же самый день взлетел Гагарин.

Какой-то диафильм – слоны и джунгли,индусы, лань волшебная – на синейизвестке, и какие-то созвездьямерцают между крон пирамидальных…

Еще я помню сказку и картинки —коза, козлята, – только почему-токоза звала их – мой Алюль, Билюль мойи мой Хиштаки… Черт-те что… Не помню…

На коробке конфетной – Людмила,и Руслан, и волшебник пленен.Это детство само – так обильно,вкусно, ярко… Когда это было?Сослуживица мамы дариламне конфеты, а я был смущен.День бескраен. Наш сад процветает,потому что наш дедушка жив.И на солнышке форму теряя,пластилиновый конь умирает,всадник тает, копье уронив.

Нет пока на ответы вопросов,хоть уже и ужасно чуть-чуть.

Как мне жалко кронштадтских матросов,окровавленный Павлик Морозовтак мучителен, что не заснуть.

Ух, фашисты, цари, буржуины!Вот мой меч – вашу голову с плеч…Но уже от соседской Маринытак мне грустно, хотя и невинно.Уже скалится рифмами речь.

Скоро все это предано будетне забвенью, а просто концу.И приду я в себя и в отчаянье,нагрубив напоследок отцу.

Страшно все. Всех и вся позабудут.Ничего же, пойми ты, не будет.Но откуда – неужто оттуда? —дуновенье тепла по лицу?

Я не знаю, чье это посланье,указанье, признанье, воззванье,но гляди – все, как прежде, стоит —в палисаднике мама стирает,

мы в кубинских повстанцев играем,горяча черепица сараев,стрекоза голубая блестит…Эй, прощайте мне. Бог вас простит.

IV ПОСЛАНИЕ ЛЕНКЕ