Из книги о Горьком - Анастасия Цветаева

- Алексей Максимович, кого вы больше любите, Андрия или Остапа?

- В молодости Андрия, конечно, ну, а теперь - Остапа. Все-таки будет посодержательнее: Батько, слышишь ли... - Это, знаете ли... [219]

Записки сумасшедшего Гоголя не ценит: нарочито, слабо. И что Гоголь не знал России, не был в Великороссии, и фамилия у него не русская.

Иностранных авторов знает, как русских.

О Гете не говорит горячо. Считает, что Ломоносов ничем не меньше, а как ученый - больше. Пушкин - больше Гете.20

Анатоля Франса21 очень любит. Переписывался с ним и видался. Настойчиво его хвалит. Не любит баллады о Редингской тюрьме22 Хвалит Йеста Берлинга Лагерлеф.23 Помню еще: Бернард Шоу24 - ядовитый старик, но любезный. Явился на званый вечер, где все были во фраках, в каком-то эдаком пиджаке невозможного какого-то цвета, табачного, все у него висит, вот эдак... И в скрипучих огромных башмаках.

- А как Вы были одеты, позвольте узнать? С улыбкой:

- Такая куртка была... (И рассказ о сюртуке, который висит в Берлине, в шкафу у друзей.) Очень даже приличным человеком выглядел в сюртуке.

О приходивших к нему американских писателях, вежливо с ним говоривших и высказывавших мнение, что русских надо связать веревками:

- А веревок у вас хватит?

========= Собственные книги его лежат небольшими стопочками на нижней полке, на самой нижней, у пола. Когда метут пыль, -то на них. Это не поза, недоброжелатели, - т.е. ни тени позы! Просто для него естественно: тут Толстой, там - Стендаль, здесь - Пушкин. А Горький как-то лег там, внизу.

Раздает эти стопочки, и только один полный комплект, 17 томов, удалось от него спасти, - он внизу, у невестки.

Из всех своих вещей больше всего любит Рождение человека.

Мы вышли на балкон. На соседнем балконе (высоко над садом) купали Марфу в нагретой на солнце воде и она отчаянно плакала, - не любит теплой воды. Увидав деда, закричала сквозь слезы: Де`дука... Он тут же прошел к ней, сел у ванны на корточки и стал ее уговаривать: Да, обижают нас. Очень нас обижают... И не отходил до конца процедуры.

========= [220]

Мы до вечера не уходили к себе. Лиловое небо, медленно тая, тускнея, темнея, опрокинулось черным шаром. От сада было видно лишь сухое деревцо в луче окна. Мы вышли в этот исчезнувший сад.

Море, весь день стоявшее синей чертой, - полосой широкой, вон там. Оно растаяло в этой огромной ночи, как снежок в горячей руке. В ней же, в этой бездонной ладони, скрылись - сгорели? - горы. О селениях, шумных и тесных, стихших, кротко повествуют огни. Мы шли вслед за Горьким по невидимой тропинке. Он рассказывал о Капри. Сзади, из светлых провалов дверей и окон, неслась струнная музыка. Неужели - еще вчера? - я не знала этого голоса? Глуховатого, тихого... Сквозь голос, ночь и огни - горькая настороженность слуха, ловящего звук его кашля.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Кисейный полог от москитов, мозаичный пол с букетами роз, горячая лестничка узких солнечных лучиков сквозь жалюзи, первое утро в Сорренто.

Не настоящие - и потому милей - фоксы провожают меня вверх по лестнице в полутемную комнату, где уже все отпили кофе. Гигантские мячи апельсинов и персики с хорошее антоновское яблоко, сухой поджаренный итальянский хлеб. Виноград с кусочками льда. Я одна.

Это - неповторимый час. В гладкой, как зеркало, неизвестности - а уж некие лучи отразились - лежит передо мной предстоящая жизнь в Сорренто. В окно, полузакрытое ставней, виден кусок выжженного мелового сада, слышен детский голос. Это - Марфа? Дверь отворилась, вошел Горький. В стакане нес скорпиона. Поймал его на своей постели. Взял руками: Только осторожно брать надо. Опасен укус в апреле. Как опасна всякая тварь, когда она занята любовью.

Постоял на пороге.

- Почта еще не пришла?

За обедом мой друг тревожно и долго сетовал, что у Горького в постели скорпионы. Нечего сказать - хорошо! Как живет и работает Максим Горький.

========= [221]

Дом высоко над морем, минут 7 по крутым тропинкам. Горький работает по 10 часов в сутки. У Горького сын, невестка и внучка. Горькому нельзя льду и постоянно его кладет кусочками в воду. Очень жарко. Днем - темные решеточки жалюзи. По каменным мозаичным полам - меленький звук маленьких лап собачьих - два фокса (не чистокровных, с простонародинкой). Встречи за столом - в час (утренний кофе без Горького, он пьет раньше всех, один), в 4, в 8. Сзывает - через выжженную дорогу - звонок. (Живем, его гости, в маленьком доме напротив. Название дома Минерва.)

Сидит в голубой рубашке с расстегнутым отложным воротом, - старик? Моложе своего сына! Густая шерстка волос, худой, легкий - еще ничего не говорит особенного, но так, голову набок, глянул... и человек уж принадлежит ему!

- Тимоша,25 да побойтесь вы бога! Какие же курицы, ну какие же, на милость, курицы! Да зачем я их буду есть? Да я до смерти их боюсь, ваших куриц! Как увижу - так у меня ноги дрожат! Ну и что ж, что один суп! И превосходно, что один! Живу же? Мало! Что, мало живу? Бросьте, Тимоша, это вы, чорт ее побери, что говорите!

И руки - так, только в плечах где-то двинулись... лицо - ходуном... балуется человек! И все вокруг - расцветает.

========= Вот вы, Тимоша, не знаете этого ничего, а говорите... Ну, как же это может быть, чтобы она была мулатка? Негритянка она. Самая настоящая негританка! Черная, понимаете ли? Черная. А пела-то как! Ах, чорт ее побери... Пускай могила меня накажет... Как она это пела!.. Таким, знаете ли, эдаким голосом...

Дочери своего приемного сына:26

- Вот, Лиза, про меня даже во всех газетах пишут, а ты меня в бок пальцем пихаешь.

Смеется добро, почти как старик, о Джулии, забывшей ему - а всем подала - подать винограда:

- Очень строгая женщина Джулия... И упоенно мотая головой:

- Не хочет она мне винограду дать, ну, не хочет...

- Нынче Марфа Максимовна очень были милостивы. Сами ручку дали. И еще издали кричали де`дука. [222]

У Марфы бонна. И Марфа начинает лепетать по-немецки. Сердится. Дед ей через стол:

- Не злись, немка!

========= Не сводишь глаз. Выразительность жеста - необычайная. Много рассказывает о прошлом.

Попытаюсь восстановить несколько из этих рассказов. О том, как поступил в оперу хористом. Там же был и Амфитеатров (пел главные партии).

- А у меня второй тенор. Пел я чертей и индейцев в опере Христофор Колумб. Начитался я Купера27 и Майн-Рида28 и очень хотел все по-индейски делать. Умел и ногу особенно ставить и шел - ну, настоящий индеец! А режиссер говорит: Ну какой ты, Пешков, индеец! Ты посто, брат, верблюд!.. Так до спектакля и не допустили - только до репетиции.

Толстовец-англичанин пригласил его к себе.

- Богатое эдакое, невероятное какое-то здание. В дверях - человек, и у человека - булава. Человек похож на попугая: желтый, зеленый...

Неимоверное богатство, принятое им за богатство гостиницы, собственность толстовца. Столовая (в рассказе блеснула тарелка сервиза, блик на тонущей в высотах стене тронул волшебным жестом не то скатерть, не то хрусталь) - и понял я, что это - да, это настоящее место и есть...

Сели. И начался обед - не обед, а какое-то упражнение... Чорт его знает, собственно, в чем... Блюдо за блюдом... (Описал).

- Ну, потом я рассердился: ну, что в самом деле? Ежели так - так при чем тут толстовство? Ежели так - так уж бросайте все это к чертям! Ну, и выразил это ему.

- Ну, а он что?

- А ему что? Выслушал!

- Ну, а что-нибудь сказал?

- Чудной вы человек. Да что ему говорить? Говорить-то здесь нечего. Ну, что бы он стал говорить? Ну, потом встречались мы с ним, но уж в холодном таком виде...

========= О нижегородском губернаторе, однажды севшем рядом с ним на обрыве над Волгой и изложившем ему свой проект устроения государства. Каждому великому князю по губернии [223] - автономное управление. И губернии будут в порядке, и великие князья заняты. Этот же (?) губернатор, приехав в другой город, узнал, что существует городская дума и что он должен открывать ее заседания. Идея думы не вместилась в него, монархиста. Но дума была факт, распоряжение монарха, губернатор должен был повиноваться: он вошел солдатским шагом в собрание, сказал: Объявляю такое-то заседание городской думы открытым. Затем повернулся и... тем же шагом вон из помещения.

Рассказ (один из многих, полуугасших в памяти за первые дни бесед) о дьяконе, силища голоса которого (октава) тушила свечи на большом расстоянии. Рожа такая, точно по ней лошади топтались. Вот такого вот роста, маленький, квадратный... Страшно смотреть...

========= Инженер, пошедший пройтись, сказав жене, что вернется к завтраку, на улице увидал женщину необыкновенной красоты. За ней. Роман. Она - жена какого-то посла. Едет в Константинополь, еще куда-то. Он с ней. Турецкая тюрьма. Бегство. Погоня. Морское приключение со стрельбой и, наконец, является к жене. К завтраку. Девятнадцать месяцев спустя: Ну, вот и я.

Девушка тринадцати лет, история с отчимом, дикое по фантастике бегство. Событие одно за другим, жизнь в роскоши, отечески ее полюбившего человека, его смерть, ее продают в рабство, в гарем. Еще и еще... Японская война, она - сестра милосердия. Кончается ее след непонятным возложение ею венка на могилу писателей на Волковом кладбище.