Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский

и поезд с грохотом влетал в очередной туннель – бухали рельсы, минутную темноту разрывали внезапно загоравшиеся желтые лампочки, в вагоне пахло сыростью и настоящими горами.

«Не пропустить бы Сен-Готард», – озабоченно подумал он и, перестав поминутно высовываться в окно, огляделся по сторонам, как бы ища совета или поддержки. В вагоне было шумно. Окраска речи пассажиров менялась вместе с окружающим пейзажем, и мягкий картофельный говор немецких швейцарцев все более разбавляла напевная итальянская речь, которую наш герой принял за диалект, на котором, по его мнению, изъяснялись жители Тичино.

Великодушно простим нашему восторженному герою эту лингвистическую ошибку: с того момента, как он покинул свою склеротическую советскую родину, переехав на постоянное жительство в уютную столицу альпийской республики, прошло не более двух месяцев, и все вокруг продолжало приводить его в умиленное состояние. Более того, ему казалось, что не только люди, но и неодушевленные предметы – поручни в полупустых трамвайных вагонах, ступени лестниц, углы домов, газетные ларьки с пестрыми развалами печатной продукции на всех мыслимых языках мира – не могут ему нарадоваться.

И вот теперь эта неожиданно открывшаяся возможность поездки на знаменитый кинофестиваль в Локарно, где его если пока и не ждут, то несомненно обрадуются, как только узнают, что он из России, и, может быть, даже дадут работу, мало ли что – а вдруг им нужны переводчики или знатоки российского кино, кто знает.

«Поживем – увидим», – удовлетворенно подумал он, устраиваясь на сиденье и доставая из черной пачки хорошо набитую сигарету с золотым обрезом.

– Вы не против, если я закурю? – спросил он по-французски у сидевшей напротив него симпатичной девушки, погруженной в чтение книги.

Она подняла голову, легким движением руки отбросила волосы со лба и, указав рукой на висевшую за его спиной табличку «Raucherabteilung»[1], вежливо улыбнулась той белозубой располагающей к себе улыбкой, которой западные люди, засвидетельствовав свою ни к чему не обязывающую благожелательность, тут же дают почувствовать нам свое место.

Поезд тем временем уже несся вниз по раздающейся вширь долине, словно набирая скорость. Затянувшись с наслаждением вкусным английским табаком, он посмотрел в окно и без особого сожаления понял, что Сен-Готард он пропустил. «Ничего, на обратном пути буду повнимательнее».

Вокруг все повеселело. Небо стало высоким и посинело, исчезла неприятная сырость, пассажиры потянулись к своему багажу и начали собираться. И хотя до Беллинцоны, где направляющимся в Локарно следовало пересесть на другой поезд, оставалось еще не менее получаса езды, нельзя было не поддаться возникшему в вагоне ощущению одновременно и радости, и удивления: вот и свершилось, пересекли Альпы – и мы на юге.

Но по-настоящему юг начался для него только после того, как небольшой старомодный поезд, повернул направо и бойко побежал вдоль реки. Среди уродливых ангаров и бетонных построек стали попадаться облезлые итальянские палаццо с двумя-тремя пальмами перед ними, в вагон заявилось беспардонное яркое солнце, и сразу сделалось жарко.

После двух месяцев необычайно холодного дождливого бернского лета это воспринималось почти как чудо. И не только это. Он ехал в Локарно, как едут в первый раз в Италию, ту Италию, которую мы придумываем себе в детстве и затем любим всю жизнь, даже если на какое-то время, «умнея», забываем об этом, забываем, чтобы в один прекрасный день обнаружить – ничего, собственно, не изменилось, твоя Италия по-прежнему с тобой, в ней все так же светит солнце, над головой яркое безоблачное небо и веселые красивые люди живут, подчиняясь законам вымысла и ремесла.

Было еще нечто, что связывало его с Италией, то, о чем он не хотел сейчас ни думать, ни знать.

* * *

Той осенью Селиму должно было исполниться пятнадцать. Утром по дороге в школу он увидел возле нового кинотеатра неброскую афишу:

РОККО И ЕГО БРАТЬЯ

Новый художественный фильм, Италия

Дети до 16 лет не допускаются.

Почему-то на этот раз местные художники решили ограничиться текстом, обошлось без душещипательных сцен и намалеванных портретов главных героев.

На следующий день, вечером, Селим с некоторой опаской объявил родителям:

– Завтра мы с Геной идем в кино, на «Рокко и его братья», какой-то новый итальянский фильм, надо обязательно посмотреть!

Родители уже стали разрешали их сыну ходить в кино на некоторые фильмы, снабженные заманчивой для подростков запретной припиской: «Дети до 16 лет…» Однако заранее предугадать реакцию взрослых было невозможно, поэтому за деланым безразличием, с которым мальчик объявил предкам о своем решении пойти в кино, явно проступала жалобная наглость, особо раздражавшая родителей.

Вообще же разобраться в том, что представляла собой система воспитания, которой руководствовались в послевоенное время относящие себя к интеллигенции семьи, почти невозможно, следует только отметить, что там было много всего намешано – начиная от нравственных норм поведения, заимствованных творцами коммунизма из эпохи палеолита, и кончая отвергнутыми европейской цивилизацией остатками глухой мещанской морали конца XIX века. Впрочем, неважно, на этот раз мальчик получил благословение отца (мать почти не вмешивалась в вопросы нравственного воспитания сына). Отец ограничился тем, что, оторвавшись от газеты, строго спросил сына, пристально глядя на него сквозь толстые стекла очков:

– Селим, ты уверен, что тебе нужно смотреть этот фильм, как его, да, «Рокко и его братья»?

– Ну папа! Всех пускают, вот Димка Лазарев…

– Речь не о Димке Лазареве, речь идет о тебе. Ты хоть знаешь о чем он?

– В нем… в нем рассказывается о тяжелой судьбе бедной итальянской семьи с юга страны, которая в поисках работы перебирается жить в Милан. Режиссера зовут Висконти, он итальянский коммунист, если хочешь знать…

– Ну ладно, ладно… Сходи, потом нам расскажешь… Только смотри, чтобы тебя на входе на застукали, – примирительно произнес отец, возвращаясь к газете.

А мама обняла сына и ласково заметила:

– Нашему Селиму все дают больше его возраста, вот и Ольга Васильевна мне вчера сказала…

Откровенно говоря, ни об этом фильме, ни о прогрессивном итальянском режиссере Лукино Висконти, который вроде бы был коммунистом, несмотря на свое аристократическое происхождение, Селим толком ничего не знал. Зато, как и многие дети из интеллигентных семей поздней хрущевской поры, он страстно любил кино, часами мог обсуждать с друзьями последние слегка фрондерские работы Юлия Райзмана или впавшего в немилость Михаила Ромма, уверенно ругал Голливуд и сдержанно хвалил французские фильмы, а еще недавно прочел в газете статью об итальянском неореализме и о скандале, который разразился на Венецианском фестивале в связи с решением жюри присудить первый приз фильму Висконти «Рокко и его братья».

В чем суть скандала – мальчик не понял. Что помимо аристократического происхождения и принадлежности к коммунистической партии вменялось в вину знаменитому