Изгой - Дмитрий Шатров

«Ёкарный бабай, да что происходит-то⁈» — в который раз вспыхнула тревожная мысль.

Прежде чем я смог, хоть что-то, сообразить, дверь распахнулась, в комнату ворвались незнакомый толстяк и статная женщина со знакомыми чертами лица. Но и её я не сразу узнал.

— Мама?

— Молодой человек, вам сейчас лучше не разговаривать. Поберегите силы. Они вам понадобятся для восстановления.

— Помолчи Мишенька, помолчи, — ласково прошептала мать, прижав тёплую ладонь мне к губам, обернулась и позвала со строгостью в голосе: — Аглая! Фицджеральд! Трифон! Где вы там ходите⁈ Живее сюда!

От такого поворота я и вовсе потерял дар речи, хотя вопросов сильно прибавилось. И да, лучше мне помолчать, пока не разберусь в ситуации. А то ляпну чего-нибудь не то и упекут меня в дом с жёлтыми стенами. И что-то мне всё это переставало нравиться. Нет, Фицджеральд в соседстве с Трифоном повеселил. Остальное не очень.

В комнате появились новые лица. Вбежала девушка в чёрном платьишке чуть ниже колен, в беленьком фартучке, в чепце с кружевными оборочками. Шмыгнула мимо матушки, сноровисто расправила простыню, откинула одеяло. И встала, скромно потупив глазки и сложив руки на животе, в ожидании дальнейших распоряжений.

«Горничная? Она здесь откуда?».

Я удивлённо скосил глаза. Миленькая. И на лицо симпатичная, и фигурка что надо. Единственно, её наряд по сравнению с маминым выглядел легкомысленно. Как-то не вязались у меня в голове оголённые ноги рядом с шикарнейшим платьем в пол. Такой наряд больше для…

Для чего он подходит, я недодумал. В лицо мне ткнулась колючая борода, дыхание перебил крепкий дух самосада. Чьи-то пальцы больно сжали за плечи, чьи-то ещё захватили лодыжки…

— Щас, барин, чутка потерпи! — раздался у самого уха густой бас.

От «потерпи барин» я вообще охренел. Какой к чёрту барин в двадцать первом-то веке? Да и не барин я. Воспитание у меня не такое…

О воспитании меня не спросили. Подняли, перенесли, бросили, как мешок, на кровать и укрыли одеялом по самые брови. Я помотал головой, освобождая лицо, и увидел обладателя бородищи.

Высоченный плечистый детина, нос картошкой, тяжёлый взгляд из-под кустистых бровей. Его проще в кузне представить с пудовым молотом в могучей ручище. Или на мукомольне, ворочающим мешки. Из местного антуража, скажем так, он несколько выбивался. И вот этот вот атласный жилетик с галстуком-бабочкой сидели на нём как на корове седло.

Рядом с ним стоял… скорее всего, Фицджеральд. Вот он вписывался в образ больше, чем полностью. Лицо костистое, вытянутое, без единой эмоции. Нос с горбинкой, высокий лоб с залысинами, зализанные назад напомаженные волосы. Ливрея с позументами, кружевной галстук-жабо, стоячий воротник накрахмаленной до хруста рубахи. И перчаточки. Белые.

— Что-то ещё, Лизавета Владимировна? — спросил он, чопорно склонив к плечу голову.

— Нет, Фицджеральд, можете быть свободным, — отпустила она прислугу царственным жестом.

Пока они тут расшаркивались, раскланивались и уходили, я успел слегка осмотреться.

Комната — возможно, моя — больше напоминала музейную экспозицию. Двойные створки дверей с резными филёнками. Навощённый паркет. Французские окна. На окнах портьеры с ламбрекенами, кистями и лентами. Кровать с балдахином и витыми балясинами из фактурного дерева. Ростовое зеркало в причудливой раме. Рабочий стол с гнутыми ножками и фигурной столешницей. На зелёном сукне — органайзер с писчими принадлежностями, лампа с зелёным же абажуром, бумаги с заметками. В углу мольберт с какой-то мазнёй.

«Я что ещё и рисую? Надеюсь, хоть не пою…»

Напротив окон — ещё две двери, о назначении которых я мог лишь догадываться. На стенах развешены головы кабанов, волков и лосей. Меж ними — скрещённые шпаги и прочее колюще-режущее. Атрибуты мужественности смотрелись несколько инородно, по сравнению со всем остальным. Выглядело так, словно кому-то насильно хотели привить любовь к мужским забавам. А может, от прежнего хозяина осталось, если он был. Кстати, огнестрельного я не увидел.

Матушка… да, это она. Но худая, осанистая и ухоженная… я бы даже сказал, излишне холёная. Я к ней, к такой не привык. И выглядит гораздо моложе. Максимум на тридцать семь — тридцать пять. И когда это она дома стала в платье ходить, да ещё по такой странной моде? В голову приходил девятнадцатый век, но здесь я мог ошибаться. В моде был вообще не силён, а в истории моды, тем более.

Круглый плешивый мужик — очевидно, Пётр Петрович. Костюмчик-тройка из клетчатого английского твида. Очочки, что примечательно, тоже круглые. Жилет плотненько облегал круглое пузо. Из кармашка жилета свисала цепочка золотого брегета. Для полной картины не хватало только саквояжа и котелка… А нет, вон и они. Нашлись на старинном комоде.

Наверное, я и в самом деле серьёзно болел. Там же на комоде громоздилась целая батарея склянок, с явно лекарственным содержимым. Курилась ароматная палочка. В фарфоровой пиалушке парил горячий отвар. В воздухе резко пахло чабрецом и мелиссой. И ещё чем-то, приторно-сладким… не разобрал.

«Стоп! Куда меня понесло? Моя комната… рисую… болел… Это близко не моя комната! Я отродясь рисовать не умел. А болел в последний раз в семнадцать лет. Гриппом, — подумал я и снова в голову постучалась мыслишка — Что за хрень происходит?».

От размышлений меня отвлёк стук быстрых шагов в коридоре.

В комнату стремительно ворвался мужчина. Седовласый, с военной осанкой, он шёл, печатая шаг. Придворный мундир сверкал шитыми обшлагами. Блестел золотом эполет на левом плече. Двойные лампасы на брюках наводили на мысль о звании генерала. Довеском шла большая звезда в россыпи мелких алмазов на груди и орденская лента с красным крестом в пересечении платиновых мечей, охватывающая шею.

«Папа? Клёвый прикид! Но на хрена ты отрастил бакенбарды?»

Прозвучало неуважительно, но я не узнавал в нём отца. Нет, это, конечно, он… и не он одновременно. Мой был из армейских, но весельчак, любитель пошутить и за пивком побалагурить с соседями. А этот — чистая военная косточка. Прямой, как палка, во взгляде — оружейная сталь, губы недовольно поджаты.

«Он вообще, в своей жизни хоть раз улыбался?».

Я ждал вопросов о самочувствии, доброго слова, ну или что он хотя бы потреплет меня по плечу… Этак приободрит по-отечески… Но он лишь ожёг пронзительным взглядом и повернулся к Пётр Петровичу.

— Как скоро вы его поставите на ноги? — произнёс отец, печатая слова, как прежде печатал шаг.

«Вот и я о чём. У него сынуля чуть не окочурился, а он „когда поставите на ноги“. Спросил бы ещё: „когда сможет служить“».

— Ну,