Петька из вдовьего дома - Пётр Заломов

Женился третий брат сапожник Иван. Этот своей простоватостью и бесхитростностью напоминал деда. Он женился по любви. И хоть предупреждали его заранее, что невеста порченая, верить не хотел. Поступил по-своему. Когда через пять месяцев родилась дочь, Иван стал посмешищем для язвительных братьев, из-за чего тоже возникали драки. После одной из них Андрей решил отделиться: занял денег, сделал пристройку к дому и поселился в ней со своей женой.

Однако все братья продолжали жить одной большой семьей, хозяйкой которой по-прежнему оставалась мать. Ее любимцем был младший сын Александр, по профессии слесарь, неисправимый пьяница. Когда он пропивал с себя одежду, мать одевала его на заработанные дочерью Павлиной деньги, которые отбирала у девушки с угрозами и побоями.

Но особенно тяжело жилось в семье старику отцу. Жена и дети высмеивали его беспощадно. Елизавета Андреевна как-то в шутку рассказала взрослым сыновьям, как в молодости она клала на печи между собой и мужем березовое полено и, когда ночью Михаил Иванович пытался приласкаться к ней, говорила:

— Нельзя, Мишенька! Надо поленце сушить, а то печку утром нечем будет растоплять!

Сын Иван после женитьбы за неимением другого места стал спать со своей женой Марьей на печи. Иногда для смеха он клал на печь березовое полено, а утром кричал тугому на ухо старику:

— Тятенька! Тятенька! Жена Маша говорит, что надо поленце сушить…

Под общий смех он показывал отцу березовое полено, вслед за чем начиналась такая перестрелка остротами, что бедный старик убегал из дому или начинал ругаться.

— Крех смеяцца! Я старичка! Я отеца! — говорил он с плачем хватавшимся от смеха за животы жене и детям. Михаил Иванович сердился пуще прежнего, отчего хохот становился еще сильнее.

По праздникам против старика устраивались заговоры. Он очень любил играть в карты, и его каждый раз обманывали, в чем принимали участие и приходившие гости.

Самой любимой игрой Михаила Ивановича была игра в короли — «в корю», как говорил он. Тут уже начинался настоящий спектакль. Старика отвлекали в сторону, а в это время меняли карты. Пользуясь его глухотой, в открытую сообщали, у кого какие козыри. Отец, опасаясь обмана, требовал, чтобы сыновья играли молча. Заметив, что у Андрея шевелятся губы, он кричал:

— Антрюшка! Мошенику! Ты каваришь?

— Нет, тятенька. Я только покурить прошу, — отвечал сын.

Игра длилась часами с неослабным интересом для всех. Михаил Иванович увлекался как ребенок и сильно горячился, подозревая обман. При всякой удачной проделке начинался хохот, а старик сердился и недоверчиво осматривал всех.

Сначала Михаила Ивановича выводили «в мужики», и он говорил грустно:

— Я мужичка…

Потом старика выводили «в принцы», и лицо его прояснялось.

Но верхом торжества было, когда Михаил Иванович становился «королем». Он весь сиял, стукал себя пальцем в лоб и говорил:

— Кака, браццы, колофка? Я — коро! Всяко знай!

Игра обычно заканчивалась глубокой ночью. Старика несколько раз протаскивали по всей лестнице карточной иерархии вверх и вниз, опасаясь, однако, ставить его на низшую ступень. Только под самый конец игры всеми правдами и неправдами Михаила Ивановича делали «золотарем», и все зажимали носы, демонстративно отодвигаясь от него подальше. К еще большему огорчению старика кто-нибудь приносил лопатку и, тыча ею, кричал под всеобщий хохот:

— Вот, тятенька, лопатка. Иди почисти…

Старик плевался, с яростью бросал карты:

— Все мошенники! Крех смеяцца! Я старичка! Я отеца!..

Засыпал он весь в слезах.

Был у Михаила Ивановича один торжественный день в году. Это день его именин. Проснувшись утром, он требовал:

— Сафета Тревна! Плисовы штани и поттиничек тенек!

Он умывался, причесывался, смазывал волосы маслом и шел в церковь, а оттуда — в кабак, где и пропивал деньги.

Вечером в дом приходили гости, устраивалось угощение. Михаила Ивановича старались втянуть в танцы, но он упорно отказывался.

Тогда кто-нибудь начинал под гитару плясать русского — танец, который старик особенно любил. Тут уж он не выдерживал: притопывал, пристукивал каблуками и наконец, пускался в самый отчаянный пляс.

Сияющий старик выделывает ногами необычайные выкрутасы, а гитара играет все медленней, все тише и наконец вовсе умолкает. Гости, стараясь сдержать смех, фыркают, сморкаются, а Михаил Иванович продолжает свою бешеную пляску, ничего не замечая. Только иногда как бы невзначай бросает взгляд на пальцы Андрея, быстро перебирающего молчащие струны.

Но вот гости не выдерживают, раздается взрыв хохота, и старик разом останавливается, обо всем догадавшись.

— Антрюшка! Ты не краешь! — кричит он с отчаянием.

Но на лице сына нет и тени улыбки, он один изо всех остается вполне серьезен и, стараясь теперь играть особенно громко, отвечает:

— Нет, я играю, тятенька. Это тебе не слышно потому, что ты сильно топаешь.

— А зачем они смеяцца? Я отеца! Я старичка! — возмущается Михаил Иванович.

— Это они, тятенька, над Васькой! — говорит Андрей примирительно.

Старик смотрит на сына Василия, тот деланно громко храпит с широко открытым ртом. Михаил Иванович тоже смеется и снова начинает плясать, и снова повторяется та же злая шутка.

Женились и остальные братья. Пошли дети, теснота в доме еще больше увеличилась, а с нею участились ссоры и драки.

Жена Андрея ждала третьего ребенка. Роды начались днем, в престольный праздник, когда братья были пьяны. Василий довел до ярости брата Ивана и, спасаясь от него, вбежал в комнату рожавшей Анны. Следом за ними прибежал отец, чтобы разнять дерущихся, стал бить обоих оказавшимся под рукой деревянным засовом от двери. Анна испугалась, и хотя дочь Ольга родилась благополучно, у самой роженицы сделалась странная болезнь: она начала засыпать днем, вдруг, иногда за обедом, за чаем. Засыпала сидя с ложкой во рту, с куском хлеба в зубах.

Несмотря на то что семья Андрея жила наособицу, в пристрое, он по-прежнему весь свой заработок продолжал отдавать матери, тогда как ни Василий, ни Александр, оба семейные и оба уволенные с работы за пьянство, ни копейки не вносили в общее хозяйство. Неприятности и ссоры происходили теперь и из-за этого. Андрея особенно возмущало отношение к нему матери, по-видимому не ценившей его заслуг перед семьей, неоднократно говорившей, что для нее все равны, все одинаковы.

Справлялись новые костюмы гуляющим братьям, а кормилец семьи Андрей ходил зимой без пальто, в одном ватном зипуне. Напившись, он укорял Елизавету Андреевну в несправедливости и даже бивал ее под горячую руку. Наутро, проспавшись, он всякий раз со словами «Маменька, прости!» кланялся ей в ноги, на что мать также неизменно отвечала: «Чего уж там, Андрей! Бог простит! Ha-ко вот пятиалтынничек, опохмелись!»

Братья корили Андрея за то, что он получил от деда старый дом и усадьбу. Дед приписал любимого внука в крестьянское общество слободы Кошелевки и закрепил свое недвижимое имущество за ним. Но от ветхого домишка толку не было. И Андрею только приходилось нести все повинности и платежи по налогам за дом, в котором сам он не жил. Несправедливые упреки братьев особенно возмущали старшего брата, и он частенько дрался с ними.

Однажды после особенно сильной драки с братом Василием Андрей ушел в город, подыскал там квартиру и теперь уже окончательно отделился от большой семьи.

Квартира в конце Набережной улицы[8], совсем близко от оврагов, была маленьким флигельком из одной комнаты. Около двери стояла русская печь с подтопком, продолжением ее служила перегородка из тонких досок, делившая комнату на две половины.

Место между печью и окном — в одну квадратную сажень — занимал кухонный стол и деревянная лохань с глиняным рукомойником, на столе посудные полки, сбоку в коридорчике — вешалка. В чистой комнате поставили кровать, пять табуретов, большой сундук с одеждой и маленький — с бельем.

Справили новоселье, и семья Андрея зажила на новом месте своей жизнью. Мир в семье поддерживался Анной. Она, несмотря на вспыльчивость, во всем уступала и подчинялась мужу, как в свое время ни разу не ослушалась суровой матери. Только однажды попыталась она дать мужу отпор, но тотчас же в этом и раскаялась.

Андрей был человеком суровым, но справедливым. Зато пьяный становился невыносимым. Он без конца жаловался тогда на тяжелую работу, говорил, что семья из него вытягивает все жилы, что жена барыня и ничего не делает.

Обиженная Анна, одна управляющаяся с хозяйством, обмывающая и обшивающая всю семью, как-то не выдержала, перекрестившись на икону, сказала с сердцем:

— Дай бог такого мужа твоей сестре! Пусть и она поживет барыней.