Шутка - Ольга Туманова

— Елизавета! Ты забыла?! Он — чуткий и отзывчивый. И вообще, это ведь шутка, — и Лена обняла за плечи Катю, которая еще не успела высказать свое мнение об идее Лены, а только приготовилась сказать что-нибудь яркое, но Лена твердо усадила Катю на стул и сказала:

— Девочки, ведь скучно же. Давайте скрасим себе трудовые будни. Вот тебе, Катя, бумага, ручка. Прояви, филолог, свои способности, продемонстрируй миру свое владение словом. Это тебе экзамен на зрелость или на профпригодность, как хочешь: сумеешь ли ты написать так, чтобы он, заинтересованный и взволнованный, тут же станет строчить нам ответ.

— Давай, — поддакнула и Лиза. — А то и, правда, скучно.

И девочки склонились над столом, и долго над сонным переулком летал смех.

Глава вторая. Осень

Осень стояла теплая, спокойная и красивая.

Краешком мелькали в окне автобуса редкие московские скверики; и листьями, зелеными, бордовыми, фиолетовыми и фантастически-неправдободобными, осень аукала, намекала, что где-то там, совсем недалеко, шумит лес и вкусно пахнет прозрачный воздух, и, едва войдешь под сень веток, мысли воспарят светлые… И тут же за окном сплошным забором вставали каменные стены домов, а вдоль них сплошной поток автомобилей, окутанный жутким чадом.

Катя приехала домой поздно: в метро она все прощалась и все не могла расстаться с однокурсником. Парень был необычен (в школьные годы таких знакомых у Кати не было): с кудрями до плеч, с ехидным смешком на каждом слове, с репликой в ответ на любую фразу и по любому поводу. Пустозвон, выскочка, поверхностный пижон, так думала о нем Катя, впрочем, она и не думала о нем, а так, как бы отметила боковым поверхностным зрением. Такие парни Кате не нравились, она считала их легкомысленными, занятыми лишь утехами и развлечениями — пустыми, а потому они не интересовали ее нисколько, и она даже имени однокурсника не знала; и вдруг, случайно, думала Катя, он оказался рядом с ней, когда она опускала монетку у турникета, и, словно продолжая их прерванную на миг беседу, бросил какую-то пустую фразу о последней лекции. Катя, делая вид, что не замечает его, уже хотела ступить в сторону, но тут парень стал в своей обычной манере, со смешком и иронией, цитировать стихи поэтов ушедших времен, и Катя остановилась, изумленная.

Все воскресные дни (класса с седьмого) Катя проводила на Моховой в детском филиале Ленинки (теперь такая гордая, что получила билет в общий, взрослый зал) и перечитала, казалось ей, всю классическую мировую поэзию, и исписала стихами почти два десятка общих тетрадей, и — почти все! — читала и читала, пока ни запоминала наизусть. От Данте и Овидия до Кобзева и Асадова. Вся Антология Любви, и вершины поэзии, и образчики пошлости, мирно уживались и в тетрадях Кати, и в ее голове, и Катя привыкла и почти как должное принимала, что никто из ее знакомых не мог сравниться с ней в поэтических познаниях.

Сначала Катя поразилась, что однокурсник читает ей наизусть ее любимые строчки, и то удивление было неприятным, но не потому вовсе, что кто-то мог знать то, что знает Катя, а потому что стихи парень читал в обычной своей манере, как бы насмехаясь над ними. Когда Катя читала строчки Цветаевой"…за то, что мне так часто слишком грустно и только двадцать лет", ей казалось, что это они, вместе с Мариной, сказали так, потому что (правда, грустно Кате бывало редко) ей было почти двадцать и чудилось, что Марина шепнула те строки ей, только ей, тихонько, на ушко, как задушевной подружке, никто не слышал, не знал.

Иногда Кате казалось, что она сама думает строками Цветаевой — не всеми, конечно, она не все читала, что написала поэтесса, да и многое из прочитанного проходило как бы мимо нее, было ей не очень понятно, а потому и не очень интересно, но те строки, что оставались в Кате, были ее личными строками, и (но это была тайна, о которой не знали и подруги, а они бы не поверили, что у Кати может быть от них тайна, ведь Катя, она такая открытая. Но тайна была) Кате верилось, что в ней, в Кате, живет душа Марины Цветаевой, ведь они родились в один день, и появилась Катя на свет вскоре после гибели поэтессы, и, может быть, душа Марины Цветаевой витала, прощаясь, над Землей и… не захотела ее покинуть.

Конечно, от подобных мыслей душа Кати обмирала и настраивалась на возвышенный лад, но разве не про нее, не про Катю "и зелень глаз моих, и нежный голос, и золото волос"? Да и "за всю мою безудержную нежность и слишком гордый вид" — да разве так можно сказать про кого-то еще, не про Катю?

А этот парень, однокурсник, лихо так, походя и залихватски, и, главное, не шепотом, душа душе, а в полный голос в многолюдном многошумном метро, в сутолоке озабоченных пассажиров, что спешат и мимо, и навстречу, и следом, и поглядывая насмешливо, прочитал пару стихотворений Цветаевой, и Катя и обиделась, и расстроилась, и растерялась, но и сказать еще ничего не успела, еще даже не знала, что же она хочет ему в ответ на его декламацию сказать, а тот тут же, бросив пару слов для связи, так же походя, лихо и посмеиваясь, продекламировал строчки Ахматовой, которую Катя даже в мыслях своих называла не иначе, как Анна Андреевна, и каждой буковкой знакомые строчки прозвучали как стихи чужие и неизвестные.

А парень сказал: "Я — гений, Игорь Северянин", — и подмигнул Кате, и Катя в первый миг подумала, что это он, этот парень — Игорь Северянин и говорит так о себе, но парень уже говорил что-то про ананасы в шампанском — Катя шампанское пробовала дважды, на своем дне рождения в шестнадцать и восемнадцать лет, и, в общем, оно никак ей не показалось, оно было и не нужно, нужны были друзья, бесконечные разговоры и танцы, а вино было просто символом ее наступившей зрелости, взрослости, ну, а ананасы Катя вообще никогда не видела, и представить себе ананасы в шампанском… Что им там делать? Плавать, что ли? А парень уже говорил про шоколадную шаблетку и боа, и рояль, а что такое боа, Катя представляла весьма смутно, но что такое, как ее, шаблетка?!

И вновь Катя промолчала растерянно; она уже поняла, что парень читает стихи, стихи не свои, а какого-то, видно, очень популярного, широко известного поэта, о котором она, Катя — как же так?! — никогда и не слышала. А парень, словно уверен был в познаниях Кати, говорил с ней, как с избранной, с которой одной на всем курсе и можно только поговорить на тему, интересную и известную лишь им двоим. А Катя думала, что за известной ей поэзией есть, оказывается, еще один слой… Так на старинной фреске под слоем красок бывает скрыт другой более древний рисунок. Случается кустарь своей беспардонной кистью хоронит творение гения, и только случай позволяет потомкам увидеть божественную красоту. И есть скрытая от Кати литература…

Новая мысль была столь огромна, что поглотила Катю полностью. Катя думала о воскресенье, о Ленинке, куда она придет на весь день, о том, как найдет в каталоге новое имя Игорь Северянин, а от него — из предисловий к его сборникам, из послесловий, из сносок с примечаниями — потянется тоненькая ниточка к новым именам, к новой неведомой поэзии. Северянин, Бальмонт запомнила она сегодня вечером. Кажется, еще он говорил: Гиппиус? Какая странная фамилия у русской поэтессы.

Тонкая ниточка, как тонюсенький ручеек, то пропадающий в песке, то вновь струящийся по поверхности, медленно и верно приведет Катю к еще неведомой ей многоводной реке. И Катя заранее наслаждалась, предвкушая погружение в стихотворные воды.

За огромной новой мыслью маячила, напоминая о себе, другая, маленькая, но настырная мысль: как же могла она, Катя, оказаться такой поверхностной, как же случилось, что не она, Катя, оценила сокурсника и допустила в свой круг, а он, не замеченный ею, увидел ее интерес к поэзии, ее интеллект, и принял ее, как равную, увы, переоценив ее знания: он говорил с ней, уверенный, что она плывет в море поэзии с ним наравне и лишь его оригинальные суждения о хорошо известных ей поэтах ей внове и интересны. И чувство уязвленности, и даже стыда, и досады…

Мысли Кати были столь далеки от дома, где все было как всегда, чисто, тихо, вкусно, что слова мамы "тебе письмо" не вызвали обычной радости, впрочем, весьма необоснованной: письма подруг (с кем Катя неспешно бродила по тихим малолюдным улочкам теплого приморского городка) разными почерками с разными штемпелями были всегда об одном: он сказал, он не понял, он понял, ну, и так далее, а между его пониманием — непониманием раньше были строчки об уроках и учителях, хороших и противных, теперь — строчки о лекциях и преподавателях, интересных и скучных, о дожде или снеге, концерте или книге, и тут же опять "он", и так все письмо.

Катя долго рассматривала конверт: и почерк незнаком, и обратный адрес. В том городе у Кати не было ни друзей, ни знакомых; она туманно представляла, где он находится, этот город. По карте — ниже и правей, а что там? как там?

Катя все смотрела на конверт: как же так, что она не помнит кого-то из своих добрых знакомых, но мелкие, квадратненькие, тщательно выписанные буковки она видела впервые; у всех знакомых Кати почерк как у нее, разные все они были схожи какой-то распахнутостью, вольностью, а этот такой… скованный.