Шутка - Ольга Туманова

"Скоро для меня настанут лучшие времена, экзаменационная сессия. Никаких забот — прочел за четыре дня одну книгу, пошел сдал экзамен, и опять четыре дня валяешься на диване. Только на тренировку вечером сходить.

А вам трудно приходится? Филолог… Ну, и что это значит?"

Катя вновь улыбалась. И качала головой от удовольствия: хорошо написано. Фразы краткие и в то же время содержательные. Ну, прямо Хемингуэй или Чингиз Айтматов. А она хоть весь день просидит за столом, ничего подобного написать не сможет, у нее фразы пространные, как у Толстого, одна может разбежаться на две страницы, с обилием деепричастных оборотов, определений, дополнений, уточнений и прочая, со всеми знаками препинания; подруга говорит, что кроме Кати уже ни у кого не встретить точки с запятой. И так Кате понятен настрой Володи: она любит учиться. Библиотека, домашний письменный стол — широко разложенные книги, аккуратные записи в тетради и ощущение покоя и наслаждения.

Пожалуй, лишь слова "валяешься на диване" резанули: Катя любила заниматься за столом, в кровати читала лишь больная и не получая обычного удовольствия от книги.

Филолог… Ну, и что? И правда — что? Не хлебороб, не сталевар, не пограничник. Что? Мир книг, душа, бездна ощущений. Кому это нужно? Но без этого нельзя жить! Нельзя мыслить, любить, понимать. А практическое применение? Боже, какая бездна для раздумий — филолог… Ну, и что?

"Да, Катя, вы правы, в Японии не едят хлеба, даже не знают его. А мы жизнь без него не представляем. Тот, кто знает вкус хлеба, не сможет жить без хлеба… и без поэзии… Есть над чем поразмыслить".

Значит, поэзия необходима лишь тем, кто вырос в ее атмосфере? А кто сызмальства был ее лишен — он вовсе и не обездолен? Не обездолен материально? физически? или — даже — духовно? Да, есть над чем поразмыслить.

"Вы, может быть, удивитесь, действительно, взял Надсона и прочел несколько стихотворений, сейчас, можно сказать, почти всю книгу. Но ведь он создает безнадежное настроение, много тоски и горя. Особенно там, где пишет про свою девушку

Чего мне ждать, к чему мне жить,К чему бороться и трудиться:Мне больше некого любить,Мне больше некому молиться!..

Или

Кто ж облегчит немую муку,Кто осветит тот темный путь,Кто мне спасающую рукуЗахочет в горе протянуть?

Книгу взял не в библиотеке. Она у меня была дома, но если бы не Вы, вряд ли я когда-нибудь ее прочел".

Катя удивилась, изумилась и растерялась. Она, конечно, почувствовала удовлетворение учителя, что долгим трудом пробудил в неосвещенной душе ученика искру познания, хрупкую, но жгучую, ту, что неизбежно разгорится в пламя неистовой жажды знаний (Ну, кто бы мог ожидать от Володи стихотворных цитат?) — но то, что Надсон, словно томик стихов Ошанина или краткий курс КПСС, стоял у Володи на книжной полке… Понятно, что покупал его не Володя, Надсона после революции никто и не переиздавал, наверное. Катя такие книги читала в Ленинке, терпеливо день за днем переписывая стихи в тетради. У нее в доме книг было очень много, и собрания сочинений почти всех классиков, но все — изданы после войны. А тут… Что же за дом у Володи? Кто его родители?

Катя задумчиво смотрела на строгий строй книг — есть и стихи: Пушкин, Лермонтов, Некрасов. На нижней полке — изящные сборники поэзии (их покупала уже Катя), в основном переводной — Древнего Египта, Древней Индии. Своих, отечественных стихов почти нет, хотя Катя больше любит русскую поэзию, но даже современных русских поэтов, тех, что нравятся Кате, в продаже нет, продают лишь то, что совсем неинтересно. Но книги поэтов, изданные много лет назад, когда не только Кати, но почти всех, кто жил сегодня на земле, еще и не было на свете, книги, что хранили следы ушедших рук, ушедших глаз, ушедшего времени, того времени, когда жил и творил поэт… Такие книги были в Ленинке, но там они были как бы неживые, официальные, вроде учебника что ли, только очень интересного. А вот живые книги Катя видела лишь однажды, совсем недавно, когда ее пригласила "на чай с пирожками" Марьяша. Марьяша преподавала старославянский, предмет такой… недушевный, в общем-то, больше похожий — для Кати! — на точную науку. И к Марьяше Катя пошла лишь из вежливости да благодарности: не каждый день преподаватели студентов приглашают к себе в дом чайку попить. И до сих пор Катя как завороженная от марьяшиного дома. Сначала — дом как дом, из серого камня. Хорошая квартира. Но сразу от входной двери в прихожей полки, и на них, словно скопище макулатуры, старые пожелтевшие газеты, потрепанные журналы, полудраные книги, которые, невольно подумалось Кате, давно пора подклеить и переплести, коли выбросить жалко. Дальше больше. Коридор — и стеллаж с серьезными книгами: всевозможными словарями, лингвистическими справочниками; и Катя постояла пред стеллажом с почтением. Тут Марьяша раскрыла дверь в комнату: "Ты посмотри пока, а я тут…", и ушла на кухню, а Катя вошла в комнату — и обомлела. Высокий лепной потолок, изразцовая печь, черная мебель. Книжный шкаф, антикварный, с инкрустациями, с узорчатыми стеклами, а за ними… Книги в старинных коленкоровых переплетах, и какие! Саша Черный, Игорь Северянин, Ходасевич, Мережковский… На машинке отпечатанные и аккуратно склеенные книжкой листы ватмана: Анна Ахматова. "Реквием".

Марьяша ввезла в комнату кресло на колесиках, в нем — старик в строгом черном костюме при галстуке широко улыбался Кате, и, весело и азартно, и с игривыми интонациями, словно он ухаживает за Катей, говорил о старых стихах, о забытых, с пыльных библиотечных полок поэтах, как о соседях по блочному дому: кто что любил поесть и выпить и кто за кем волочился, и был собеседник так полон жизни, что у растерянной Кати мелькнула мысль, что не она молода, здорова и красива, а этот, прикованный к креслу-каталке старый мужчина, юн и бодр, а она намного, нет, не старше, не мудрее, а старее.

И — квартира Володи, где спокойненько и буднично стоит на книжной полке Надсон. А кто еще? И где — на хилой этажерке, что прежде виделась Кате между диваном Володи, покрытом чем-то темным, и серийным письменным столом, а на этажерке — десяток учебников, что-нибудь из рассказов Горького, что-нибудь о войне — подарили в школе за хорошую учебу, альбом, может быть, с марками или значками, какие-нибудь железяки в жестяной коробке от халвы… И — Надсон? Как он туда попал?! Или там комната с лепным потолком, и старинный книжный шкаф, полный редких книг, и старик в кресле-качалке увлеченно говорит о друзьях молодости…

"Поздравлю Вас с наступающим праздником. Как вы, москвичи и москвички, его отмечаете? Мне, провинциалу, интересно".

Катя поморщилась. В высокий хрустальный чисто вымытый бокал, полный божественного нектара, бухнулась грязная муха. Что за ужимки? Зачем? Из комнаты, где на полке стоит Надсон.

Как отмечают? Сетка какого-нибудь алкоголя — в зависимости от родительского кредитоснабжения и собственного вкуса, тарелки салатов, винегрета, несколько консервных банок из ближайшего гастронома, хлеб, вода, повизгивание или завывание магнитофона, потом перебор гитарных струн и долгое растягивание строк, типа "Ну, перестань, не надо про Париж". Плюс — долгая возня с прической, о которой забываешь после первой рюмки и от которой нет и следа при первой же встрече с зеркалом. Дальше некоторое разнообразие, общество делится по интересам, одни дискутируют за столом, все сразу обо всем, другие — попарно прячутся по затемненным углам. Вот, пожалуй, и все. Неужели это возможно только в столице отечества? У них в городе что, консервов нет?

"А еще мне интересно, как вы выглядите. Наверное, у вас светлые волосы и очень умные глаза".

Катя глянула на себя в зеркало и подмигнула сама себе: очень хорошенькая мордашка. С внешностью проблем нет, сложнее с характером. Вот здесь непаханое поле для самосовершенствования, но… все времени нет заняться самовоспитанием. А глаза — ей всегда говорят "какие красивые у тебя глаза", надо же — умные…

Катя посмотрела на себя в зеркале внимательно. Ей было приятно, что Володя увидел в ней что-то более глубинное, чем внешность, что-то гораздо более важное и ценное, чем то, что видели и ценили в ней все остальные парни. Умные глаза? Очень может быть, она не возражает, ей нравится: она — девушка с умными глазами.

Глава четвертая. Весна

Весна, стремительная, так страстно ожидаемая, всегда обещающая праздник души и жизни и что-то светлое, прекрасное, счастливое… там, в безоблачной дали. А пока — мокрые ноги, красный нос, охрипший голос. Мама с наставлениями, отец с нравоучениями, бабушка с горчичниками и горячим молоком.

"Вы правы, подарки так же приятно получать, как и дарить. Но во мне вдруг взыграли патриотические чувства. Не сочтите меня неблагодарным, но почему вы решили, что наши рубашки хуже московских? Недавно я купил (правда, случайно) одну нашу рубашку, так все думали, что она даже не московская, а импортная. И вообще, дело не в одежде, если хотите знать. Вот написал и вспомнил — как уговорить друга продать мне перчатки. Значит, есть и в ней что-то.