Адвент. Повесть о добром пастухе - Гуннар Гуннарсон

Бенедикт, в свою очередь, тоже не понимал осторожного бонда. Но, как бы там ни было, троица продолжала путь. День выдался замечательный, и никто не мог его испортить, такой исключительно торжественный день. Именно в этот день много лет и веков назад Иисус Христос въехал в Иерусалим. И если человек помнит об этом событии, то ему нетрудно почувствовать, что день сохраняет дух далеких времен. А Бенедикт живо представлял себе, как Сын Божий въезжает в великолепный, сверкающий на солнце город. Он видел его на картинке в Новом Завете, городские стены, роскошные здания и Иисус верхом на осле. Ветви, которые люди срезали с деревьев и бросали под ноги ослу, были похожи на морозные узоры на стекле, но Бенедикт знал, что они не белые, эти зеленые ветви хранили энергию солнца в своих гладких, блестящих листьях. И в этот самый миг зазвучали слова Писания, можно сказать, раздались с небес, словно их принесли волны эфира, и нужно было только прислушаться: «Се, Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на молодом осле, сыне подъяремной» [2] .

Кроткий, разумеется, какой же еще. Бенедикт вник в детали. Разве Сын Божий может быть другим? Потому что ничто – ни живое, ни мертвое – не может быть слишком ничтожным для служения; никто не может быть столь убогим, чтобы не удостоиться служения… Или столь великим. Даже Сын Божий. И тут Бенедикту показалось, что ему знаком этот осленок, и он знает, что было на душе у него и у Сына Божьего в тот священный час. Он отчетливо увидел, как люди расстилают свои праздничные одежды на дороге, а иные спрашивают: «Кто это такой?» Да, именно так: «Кто это такой?!» Ибо не узнали они Бога Сына, хотя им предназначено было узнать Его. Его простое лицо светилось улыбкой, чуть тронутой тенью грусти, ибо люди не догадались, потому что глаза их, зеркало души, были затуманены пеленой. И когда Бенедикт вдруг отчетливо представил себе эту грустную улыбку, его бросило в жар: как же слепы были те, кто, стоя со Спасителем лицом к лицу, не узнал Его! Сам бы он узнал Его в мгновение ока, в этом Бенедикт ничуть не сомневался. Он немедля пошел бы к Нему в услужение и помог бы изгнать из святилища негодяев и мошенников, опрокинуть столы менял и скамьи торговцев голубями.

При этой мысли Бенедикт снял шапку и вытер лоб. Он взопрел не от ходьбы, а от воинственных мыслей и от участия в очищении храма. По своей природе он был человеком исключительно мирным, ему никогда не приходило в голову учинить насилие над другим, по крайней мере, сколько он себя помнил. Но слова Спасителя «дом Мой есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников» возбудили в нем гнев и неприязнь. Представить себе только, что проклятый торгаш из Вика возьмет и устроит филиал в их старой церкви с дерновой крышей! Тогда покою конец. Но с этими словами Спасителя на слуху он чувствовал, что под предводительством Царя Небесного готов ко всему. Торговцы голубями. Нет уж! Спекулянты всех мастей. Лучше всего думать о них как можно меньше. И Бенедикт снова вытер лоб. Торгаши, которых он знал не понаслышке, люди, конечно, хитрые, но он все-таки надеялся, что их махинации не вынудят его пустить в дело кулаки. Более неприятной мысли он едва ли мог себе представить.

Вот так и шел Бенедикт своей дорогой, его то охватывало восхищение, то терзали сомнения, а тем временем день померк, и только полная луна изредка пробивалась сквозь завесу облаков, освещая бледное вечернее небо. О себе Бенедикт был невысокого мнения. Да и с чего бы? Теперь, когда день стремительно угас, он неясной тенью брел по земле, и мысли его о самом себе были еще туманнее и запутаннее. Еще в юности нанявшись работником на хутор, он так им и остался. Если говорить точнее, то больную часть года он был работником, но в остальное время – почти хозяином. Все в его жизни было как бы почти, наполовину. Наполовину хороший, наполовину плохой – наполовину человек, наполовину животное. Именно так, если не лукавить. Летом он работал на хуторе за деньги, но был лишь сезонным работником, потому что зимой сторожил овец за еду и кой-какую одежку. И только короткое время весной и осенью он был сам себе хозяин, например, когда ходил в горы в Рождественский пост. Кроме того, у него были собственные надворные постройки: овчарня, конюшня и сарай для сена, которое он косил на арендованных лугах по воскресеньям с утра пораньше и после церковной службы. Вроде у него все сложилось неплохо; был он простым человеком из народа, служил другим, ни о чем ином не помышлял, на большее не надеялся, даже в Царствии Небесном, – во всяком случае, теперь. Прошли те времена, те дни и ночи, когда он мечтал о счастье и тихой обеспеченной жизни на этом и на том свете. Прошли, и слава Богу. Потому что только тогда он чувствовал себя несвободным. Позднее он ощутил, что почти стал человеком. Конечно, он стал человеком – этого у него не отнимешь. Лишь бы это не обернулось тщеславием и порочным высокомерием.

Как бы то ни было, теперь он в преклонных летах, пятьдесят четыре года, так что маловероятно, что он ступит на опасный путь. Пятьдесят четыре года – и в двадцать седьмой раз он идет в горы. Он это точно знает, считал из года в год: в двадцать седьмой раз. Впервые отправился, когда ему было двадцать семь, и вот уже в двадцать седьмой раз бредет он от хутора к хутору здесь, на самом краю обжитого мира, и почти всегда в первое воскресенье Адвента, как сегодня. Да, время неумолимо. Двадцать семь лет… Почти как в тех мечтах. В тех мечтах. О которых никто не знает, кроме него самого и всемогущего Бога. И той горной пустоши, которой он громогласно доверил их в душевном смятении. Уже в первый раз он оставил их там, наверху, среди гор. Там они надежно спрятаны. Или он ошибается? И они блуждают по ненаселенной пустоши, как изгнанные духи, как призраки, живущие бродячей жизнью в снежной пустыне и выветрившемся камне? Не их ли он высматривает каждую зиму – не выбились ли из сил, не поглотил ли камнепад? Ну нет, подобных фантазий он не лелеял – его жизнь, по счастью, была не настолько убогой.

Теперь они быстро приближались к месту своего ночлега и, запыхавшиеся, поднялись по склону, который вел прямо во двор, – Бенедикт, Железяка и Лев. Постройки хутора расположились на просторном уступе, к которому сзади полукругом подступали склоны, но не очень высокие, что было очень кстати, особенно весной, когда набирало силу солнце, – и хорошая защита от ветра. Уставший Бенедикт тяжело вздохнул. На сегодня всё. Обернувшись, он посмотрел на пройденный путь. Он обхватил рукой рог Железяки, у основания чувствовалось тепло, с другой стороны стоял Лев и вилял хвостом. Это был торжественный миг – троица переводила дух. Не то чтобы Бенедикт чувствовал, что небеса открылись над его головой, но он заметил в них небольшую щель, в земном мире он был не одинок, не чувствовал себя совсем покинутым. Нет, он не покинут. Так и стояла троица, Бенедикт медленно обводил взглядом все вокруг. Опускались холодные сумерки, день ушел, и мягкий лунный свет пробивался сквозь облака, которые походили на ледники в вечном движении. На вид как настоящие горы, бледнеющие у горизонта, седые от снега и едва различимые. В такой вечер, когда озеро сковало льдом, а лед засыпало снегом, местность казалась более ровной. И в центре этого ледяного мира, который сливался с ночной тьмой, частицей этого сумеречного вечера стоял человек, наполовину работник, наполовину хозяин; стоял вместе с самыми близкими друзьями – псом и бараном, и этот мир принадлежал ему. Ему и им. Он здесь живет. Как неотъемлемая часть всего, что он может охватить рукой, взглядом, предчувствием. Это – его мир. Он не размышлял об этом сознательно, но это предчувствие, если не сказать уверенность, таилось в его душе. Он даже не думал о том, что вот он здесь стоит и наслаждается видом, потому что привык покидать Край задолго до рассвета и забираться в горы, когда день только занимается. Но в душе он ощущал какую-то пустоту, тоску, которую нельзя было ни описать, ни объяснить, странную, сосущую под ложечкой тоску по дому, но по какой причине? Оттого ли, что он вот-вот покинет обжитые места, или потому, что всякий раз, когда он уходил, его охватывала мысль о том, что совсем скоро ему предстоит покинуть их навсегда? Этого Бенедикт не знал. Человек ведь привязан к дому, к свои вещам, собственное Я преследует его до могилы, поэтому он боится потерять жизнь – это самое реальное из всего реального, самое преходящее из всего преходящего, самое бесконечное из всего бесконечного, – боится выпустить ее из рук. Боится одиночества, которое является условием его самобытия, которое и есть его самобытие, боится, что останется без своих собратьев, и, возможно, забытый Богом. Немного утешает лишь то, что, если все пойдет своим чередом, его здесь и похоронят, он навечно обретет надежное убежище в родной земле. И с того света он надеется в часы досуга наслаждаться видом этих мест, иное просто немыслимо. Тут Бенедикт не удержался и, не очень довольный, понюхал несколько снежинок, несколько заблудившихся, медленно паривших снежинок, которым, по его мнению, нечего было делать на земле, и прежде он не обращал на них никакого внимания.