Очистка - Хью Хауи

— Вы как, босс, хорошо себя чувствуете?

Холстон кивнул. Он указал на стенд с ключами, висящий позади стола.

— Ключ от камеры ожидания, — сказал он.

Улыбка на лице помощника сменилась недоумённой миной. Он поставил кружку и повернулся, чтобы взять нужный ключ. Пока Марнс не смотрел на него, Холстон разжал ладонь — на ней лежала звезда шерифа, погладил её холодную, шершавую сталь, а затем положил звезду на стол. Марнс повернулся обратно и протянул ему ключ.

— Мне сбегать за шваброй? — спросил он, махнув большим пальцем в сторону кафетерия.

Если в камере никто не сидел, то они ходили туда, только чтобы убраться.

— Нет, — сказал Холстон. Он мотнул головой в сторону камеры ожидания, приглашая помощника последовать за собой.

Марнс поднялся, стул жалобно скрипнул.

Настала пора Холстону завершить своё путешествие. Ключ легко повернулся в замке. Замок, отлаженный и хорошо смазанный, резко щёлкнул. Короткое, еле слышное пение петель, решительный шаг внутрь, толчок, снова щелчок замка, и пытка позади.

— Босс?

Холстон протянул ключ между прутьями решётки. Вид у Марнса был озадаченный, однако он поднял руку и принял ключ.

— Что происходит, босс?

— Приведи сюда мэра, — приказал Холстон. Он наконец позволил себе глубоко, свободно выдохнуть. Он держал в себе этот выдох целых три года. — Скажи ей, что я хочу выйти наружу.

2

Изображение на стене камеры ожидания было чётче, чем на экране в кафетерии, и Холстон провёл свой последний день в Шахте, размышляя об этой загадке. Может ли так статься, что камера на этой стороне была менее подвержена действию токсичных ветров? А может, каждый осуждённый на смерть, выйдя на очистку, с особой добросовестностью относился к той видеокамере, которая давала возможность смотреть на их последний в жизни пейзаж? Или, возможно, это дополнительное усилие — дар следующему изгнаннику, который проведёт завершающий день своей жизни в этой клетке?

Холстон предпочитал последнее объяснение всем остальным. Потому что оно возвращало его к мыслям о жене. Оно напоминало о том, зачем он здесь, по другую сторону решётки, причём добровольно.

С тоской вспоминая жену, он сидел и смотрел на мёртвый мир — наследство древних людей. Это был не самый лучший пейзаж из тех, что простирались вокруг их подземного бункера, но и худшим его тоже нельзя было назвать. Вдали шла гряда невысоких холмов приятного коричневого цвета — цвета кофе, смешанного с точно отмеренным количеством свиного молока. Над холмами нависало всё то же серое небо, каким оно было в его детстве, и в детстве его отца, и в детстве его деда. Единственное, что двигалось в этом ландшафте — облака. Тёмные и мрачные, они неслись куда-то, словно стая летающих чудовищ, вроде тех, что рисуют в детских книжках.

Вид мёртвого мира заполнял собой почти всю стену его клетки — так же как и все другие стены на верхнем уровне Шахты; каждый показывал свой, отдельный кусочек туманного, а то и вовсе еле различимого пейзажа. Экран в камере Холстона шёл от уголка койки до потолка, простирался через всю стену до другой стены и заканчивался чуть выше унитаза. И несмотря на лёгкую неясность — словно линзу спрыснули маслом — он выглядел так, словно ты в любую минуту мог выйти туда, наружу. Словно это вовсе не экран, а широко распахнутое и зовущее за собой окно, по чьей-то странной прихоти расположенное по ту сторону суровой тюремной решётки.

Однако иллюзия выглядела убедительной только издалека. Наклонившись поближе, Холстон рассмотрел несколько мёртвых пикселей на широкой плоскости экрана. На фоне приглушённых коричневых и серых тонов ярко светились белые точки, кажущиеся квадратными окошечками в какой-то неизвестный, сияющий мир, дырами размером с человеческий волос, влекущими в неизведанную, лучшую реальность. Теперь, когда он всмотрелся в экран внимательнее, обнаружилось, что таких точек на нём множество — десятки, нет, сотни. Холстон задавался вопросом: есть ли в Шахте специалист, который был бы в состоянии устранить эту поломку, и есть ли у них инструменты для столь тонкой работы? Или эти точки умерли навсегда? Холстон вообразил себе время, когда половина пикселей «умрёт» и неистово засветится, а ещё несколькими поколениями позже, когда останется совсем мало серых и коричневых точек, люди внутри Шахты будут думать, что мир перешёл в новое состояние и снаружи полыхает вселенский пожар. И тогда единичные правильно функционирующие пиксели станут считаться поломками...

А не происходит ли то же самое и сейчас, при жизни Холстона?..

Из-за спины донеслось покашливание. Холстон оглянулся и увидел мэра Дженс — та стояла по другую сторону решётки, заложив руки за нагрудник комбинезона. Она угрюмо кивнула в сторону койки:

— Ночью, когда камера ожидания пустует и вы с помощником Марнсом отдыхаете, я иногда прихожу сюда, сажусь и наслаждаюсь тем же видом, что и вы сейчас.

Холстон вернулся к созерцанию безжизненного бурого ландшафта. В сущности, не такое уж унылое зрелище, если только не сравнивать его с картинками в детских книгах — единственных, переживших восстание. Большинству людей цветá в них казались сомнительными, так же как они считали сомнительным существование розовых слонов и синих птиц, но Холстон больше верил этим рисункам, чем картинке на экране. Он, как и многие другие, ощущал нечто глубоко исконное, первобытное, когда смотрел на истрёпанные страницы с буйством зелёного и голубого. Но если сравнивать пейзаж на стене с тесниной Шахты, этот неприглядный серый вид снаружи выглядел своего рода освобождением — там были открытое небо и воздух, которым человеку предназначено дышать самой природой.

— Здесь он всегда кажется более ясным, — проговорила Дженс. — Я имею в виду ландшафт.

Холстон ничего не ответил. Он наблюдал, как тёмное облако отделилось от тучи и двинулось в другом направлении, клубясь чёрным и серым.

— Вы можете заказать себе обед, — сказала мэр. — По традиции...

— Не нужно мне рассказывать о традициях, — прервал её Холстон. — Прошло всего три года с тех пор, как я подал Аллисон её последний обед вот здесь, в этой самой камере. — Он по привычке протянул руку, чтобы покрутить медное кольцо на пальце, забыв, что несколько часов назад оставил его дома на комоде.

— Как же давно это было, — пробормотала Дженс. Холстон взглянул на мэра: та прищурила глаза, наблюдая за движением облаков на экране.

— Неужто вы по ней скучаете? — съязвил Холстон. — Или просто сокрушаетесь, что изображения слишком сильно расплылись за такое долгое время?

Дженс бросила на него гневный взгляд, но тут же опустила глаза.

— Вы же знаете, мне это вовсе не по душе, и плевать на изображения. Но правила есть правила...

— Я вас и не виню, — сказал Холстон и попытался подавить свою злость. — Я знаю правила лучше кого-либо другого. — Его рука слегка дёрнулась к знаку шерифа, которого теперь тоже не было на месте, как и кольца. — Чёрт, я всю жизнь положил на то, чтобы заставить всех соблюдать их, даже после того как понял, что они — чушь собачья.

Дженс опять прочистила горло.

— Ладно, не буду спрашивать, почему вы сделали ваш выбор. Наверно, потому, что вы несчастливы здесь.

Холстон посмотрел ей в глаза и увидел, что они подёрнулись влагой, прежде чем она успела сморгнуть её. Сухая, как щепка, Дженс выглядела в своём мешковатом комбинезоне несколько комично. Морщины на шее и в уголках глаз казались глубже, чем всегда. Темнее. А хрипотца в голосе больше свидетельствовала об искреннем сожалении, чем о её возрасте и неумеренном потреблении табака.

Внезапно Холстон увидел себя глазами Дженс: разбитый человек сидит на расшатанной койке, кожа серая в тусклом свете мёртвого мира... От этой картины ему стало нехорошо. Он попытался подумать о чём-либо конкретном, насущном и уцепиться за него. Его жизнь превратилась в сплошную муку. Последние три года казались сном, кошмаром, обманом. Вообще — всё вокруг теперь казалось обманом.

Он повернулся обратно к бурым холмам. Краем глаза заметил только что загоревшуюся яркую белую точку. Значит, открылось ещё одно крохотное окошко в иллюзорный мир.

«Завтра день моего освобождения, — мрачно подумал Холстон, — даже если я умру».

— Я была мэром слишком долго, — вздохнула Дженс.

Холстон оглянулся. Морщинистые руки женщины обвились вокруг холодных стальных прутьев.

— Наши летописи идут не с самого начала, вы, конечно, знаете об этом. Первые из них относятся ко времени восстания полтораста лет назад; но с той поры ни один мэр не отправил на очистку больше людей, чем я.

— Прошу прощения, что добавляю тяжести в вашу ношу, — сухо отозвался Холстон.

— Мне это совсем не по нутру. Вот и всё, что я могу сказать. Совсем не по нутру.