Небесный лыжник - Нина Савушкина

Пансионат

Однажды, совершая променад,случайно забреду в пансионатзаброшенный, поскольку сзади онявляет заржавевший стадион.На финише дорожки беговой —без шеи, но с квадратной головойизображён стремительный спортсмен.А в глубине, среди бетонных стенстоловой – надломившийся плакат,где повар, красномордый, как закат,спешит сказать невидимой толпекурортников: «Приятного аппе…» —и воздух рядом, кажется, согретполузабытым запахом котлет.Вот корпус. Он захлопнут, как сундук.Внутри лежит невыветренный духзастоя с лёгкой примесью тоски.Разрезан этажами на куски,он вытек, как рассол из огурцов.Там в глубине знакомое лицо впурпурной рамке, вытертый ковер спятном от швабры, кресел пыльный ворс.Здесь хочется застыть и замеретьи, жизнь свою поворотив на треть,купить путевку в давешний покой,остаться здесь – ничьей и никакой…Так гипсовый олень без головыуже не слышит запахов травы,но, к постаменту намертво прибит,обломком горла в небеса трубит.

Воздух тёплый, как безумие,как плевок в лицо зиме.Сосны, словно рыбьи мумии,греют кости на холме.

В ожиданье стынут супницыпараллельных двух озёр,но в руке весны-отступницыскоро треснет их фарфор.

Под лучами непокорнымив муке выгнется двореци взорвётся окон зёрнами,как сопревший огурец,

потечёт слоёной охроюс яйцевидного холма…Ах! Такой весною мокроюхорошо сходить с ума!

Мне не прорваться через сон,он опечатывает жилы,и пустота со всех сторонменя, как вата, обложила.

Как видно, далеко зашласудьбы неумная насмешка.Я загадала на орла,а мне в ладонь упала решка.

Был горизонт мой как стекло,а ныне пятнами залапан.И ты, как будто бы назло,мне перекрыл последний клапан.

Какое право ты имелсовать пронырливые пальцыв тайник прошедшего, где мелвоспоминаний осыпался?

Твоё лицо мне застит свет,как будто яблоко гнилое.Его я сбить пытаюсь с ветки,и припорошить золою.

Ты, впрочем, был со мной знакомтак мало, что не стоит вякать,когда хрустит под каблукомнедораспавшаяся мякоть.

Я читаю громко – из своего,когда нужно шёпотом – из чужого.Все вокруг обратились в слух, но еготак же сводит, как челюсть от долгого жёва.

Девочка с глазами бассет-хаунда,нетерпеливо покачивая носком ботинка,ждёт окончания первого раунда,но я сдамся ещё до конца поединка.

Ибо мозг мой вял, словно чайный гриб,что осел на дне запотевшей банки.Замолчать бы, но имидж ко мне прилип,надоев, как струп на подсохшей ранке.

Как бессильны комнату отразитьзеркала, что гаснут под чёрным крепом,так и я навряд ли смогу сразитьваши души слогом своим нелепым.

И поскольку оно ничего не даствам, услышать это почти хотевшим,ваши лица крошатся, как пенопластв кулаке реальности запотевшем.

Где ты – полузабытая подруга,в теченье года слывшая такой,с кем дружба, словно конская подпруга,порвалась, перетёртая тоской?

Прозрачным и неясным, как медуза,бывал твой взор к двенадцати часам.Душа была раскрыта, словно луза,и странный ток бежал по волосам.

И ты, прижав своё цыплячье темяк холодной неокрашенной стене,всё слушала, как уплывает время,сверкая, как лосось на быстрине.

Оконце заволакивало тиной,а лампочек осталось только две.Приятель твой отсвечивал щетинойна абсолютно круглой голове.

Плохой портвейн в неподходящих чашкахтемнел, как передержанный фиксаж.Все вспоминали о каких-то Сашкахи тут же посылали на фиг Саш,

Валериков, Марин и прочих с ними,чуть позже говоря о них тепло…И на губах задерживалось имя,а время между тем текло, текло

из этих стен, как будто бы из плена,не ведая, длинна ли, короткабывает жизнь. И коридор коленосгибал, как для прощального пинка.

Рыба

В снегу, где каждый отпечаток шагаотсвечивал подобием ушиба,валялась на крыльце универмагаприхваченная изморосью рыба.

Глядело смерти тридцать сантиметровв сухую тьму слоёными глазами,и не вода, а лишь осколки ветрасквозь треугольный рот в неё вползали.

Та, что подобно лезвию кинжалапронзала плоть (пусть бывшую морскою),сейчас настолько явно выражалато, как мечта становится тоскою,

что собственная кровь казалась белойи не текла, а проносилась, вея,к последней проруби, что стекленелачуть ниже ворота и чуть левее.

Почитателю

Вы мои стихи, как почитатель,почитав, сглотнёте, словно слизь.Я не знаю, кстати ли, некстати льнаши мысли вдруг переплелись.

Вы напрасно морщите над книжкойзлые скобки воспалённых губ —вход туда для вас закрыт задвижкой.А реальный мир настолько груб,

что любое соприкосновеньес ним дарит очередной синяксердцу, изнемогшему в биеньев теле, словно ласточка в сенях.

Не изобразить вам, впрочем, фавнапо лесам безудержный полёт.Эти ногти – мягче целлофана,им не надломить запретный плод.

Не пристало пяткам носорогавытворять классические па…Вам от жизни перепало много,но судьба была не столь слепа,

разливая души в оболочки,словно во флакончики духи.Если вы не стоите и строчки,то на кой вам чёрт мои стихи?

Он рос, как новый сорт, что в буреломобронен пьяным селекционером.И, повзрослев, ни под каким угломне проходил там по своим манерам.

Он умер, ибо слишком был серьёзен,хоть легче жить пытался и хотел,но от несовпаденья душ и телон каждый раз потел до самых дёсен.

Вдруг стало больно несколько иной,доселе не изведанною болью,как будто обтянул он шар земнойвсей кожей, истекающею солью.

День канул, как лимон, что утопилив стакане чая, и настал покой,когда висит над каждою строкойедва заметный столбик лунной пыли.

А мыслящее мясо в пиджакахуже вовсю протискивалось в двери.Но это был ещё не полный крах,а только страх. Внезапный страх потери.

Старуха ночью

Старуха спит. Ей надоеловсё, что упорно не даётеё грузнеющему телув последний двинуться полёт.

Старухе хочется наружу.Она сама себе тесна,но снова в жизнь, как будто в лужу,она ныряет после сна.

Спускает ноги. Мир, враждебен,теснится с четырёх сторон.Ей надо заказать молебенсебе на случай похорон.

Глаза, вспухая мокрой гречейсквозь розоватый пар волос,всё ищут тех, кого сберечь ейдавным-давно не удалось.

Расталкивая тьму повсюду,она мечтает, чтоб ночникот электрического зудавзорвался светом, как гнойник.

Она застряла в коридоремеж этой жизнию и той.Ей слышится дыханье моряза предпоследнею чертой.

И в коридоре, будто в горле,она трепещет, как кадык,покуда стены не растёрлиеё невырвавшийся крик.

Скорей у жизни на излётев прощальном приступе тоскистянуть с себя излишки плоти,как пропотевшие носки…

Она уже почти у цели…Вдруг – свет. За дверью унитазжурчит. Она бредёт к постели.Она жива – в который раз.

Девушка из массовки

Зачем вы, девушка, пришли в кино —не зрителем, а в качестве объекта?Вам впору прославлять прокладки, новдруг захотелось старины. И некто

любезно снизошел до ваших ран,навязчивой мечте сумел помочь. Вырастерянно блестите сквозь экран,как полустёртый гривенник из почвы.

Вы так торчите среди чуждых сфер,как те корсетом вздыбленные бюсты,что призваны заполнить интерьерсреди шпалер под цвет морской капусты.

Ваш кавалер ценою в пятачокподавлен, словно в пальцах сигарета,его лица унылый кабачоксвисает из-под жёлтого берета.

Вам эта жизнь придуманная жмёт,как жмут недоразношенные туфли.Вы залпом проглотили этот мёд,а после погрустнели и опухли.

Послушно отвыкаете мечтать,и рёбра в одеянии старинномскрипят, как та железная кровать,покрытая атласным балдахином.

Я уже не вернусь в эту синюю комнату,где торшер от пыли махров, словно шмель,и в прихожей на наступлю каблуком на тупрошлогодней мастикой залитую щель.

Я осталась бы здесь, словно в лампе запаяна,разгорелась бы ровной электродугой.Только времени нет, ведь по воле хозяинапослезавтра меня заменяют другой —

Той, что будет хранить вековое молчаниеэтих стен, чей размах ей немного велик,и пугаться в момент, когда из-за плеча еёпроскользнёт в зеркалах то ли взгляд, то ли блик,

как намёк на безумства, какие могли бы мыздесь устроить, когда б ты меня отыскал…Я ушла, но глаза мои сонными рыбамипритаились в густой амальгаме зеркал.

В трамвае