Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 2 - Александр Солженицын

Родичеву было уже 62 года, а Скобелев – вдвое моложе, но старался держаться важно (скрывая свою неодарённость) и важно задавал вопросы:

– Господин министр! А каковы ваши полномочия? Мы требовали от правительства, чтобы ваши полномочия были – арестовывать офицеров, если это понадобится.

Такие полномочия мог себе Родичев предоставить, но брезгливо. Он ехал – успокаивать и убеждать.

Поезд оказался готов не сразу, ещё готовили его среди ночи, ещё пришлось полежать на голых диванах у начальника вокзала, не очень уже по костям и возрасту Родичева.

А в вагоне досталось ещё хуже: никак не натапливалось, всю дорогу. И в купе уже даже не лежать, а сидеть пришлось, в шубе. Не лучшим образом готовился Родичев к завтрашней роли.

Само по себе взволнованное море людей его не пугало – он жаждал увидеть эти тысячи голов и громко, и звучно, и ярко переубедить их! Что первые неустоявшиеся дни революции колебнулись к анархии – он считал естественным. А теперь задача честного оратора – помочь этим людям отрезветь от хмеля, помочь утвердиться их исконному тяготению к труду и порядку. Адмирал Непенин как человек военный, хотя и развитой (не тайна была, что он сочувствует Освободительному движению), – какой-то общественно-революционной широты охватить не мог, но вот и поможет ему Родичев со своим безотказным умением убеждать. Ни в коем случае не становиться на потворство низким инстинктам толпы – и для показа, для демагогии никого не дать арестовывать!

Родичев был слишком давним и слишком заслуженным деятелем русского Освободительного движения, чтобы разрешить принизить его в великие дни революции. Это он был автором той петиции тверского земства о конституции в 1894 году, на которой споткнулся тогда царь-новичок. Ещё в конце прошлого века Родичеву за то перегородили быть председателем губернской земской управы. В первый год этого века его выслали из Петербурга за протест против разгона студенческой демонстрации. Годом позже едва не стал он редактором «Освобождения». И он же был в числе тех четырнадцати земцев, принесших царю в Девятьсот Пятом году знаменитый думский адрес – снова о конституции. И потом – четыре Государственных Думы и сколько речей, – можно сказать, ни один важный вопрос русской жизни за 20 лет не обошёлся без суждения Родичева и выступления его (а ярче всего, незабываемей всего он говорил речи против смертной казни). И справедливо, что и сейчас он призван разъяснить разбуженному народному сфинксу истинный светлый смысл происходящего движения.

Да и перед военными он мог распрямиться ещё молодцом, вспоминая, как и сам, после университета, 40 лет назад, воевал в Сербии волонтёром против турок.

А нанести визит в гельсингфорсский магистрат, а произнести историческую речь перед финским сеймом – и никто не мог лучше него. И всё это надо успеть за короткую поездку.

Уже рассвело, когда, в шубе и шапке, углубясь в угол купе, стал Родичев дремать.

А уже – знали по линии о поезде депутатов. И с какой-то утренней станции на всех остановках их стали встречать, иногда с музыкой, – и приветствовали как вестников свободы. Выходили с ответами, а спутники Скобелева раздавали толпе возбуждающие петроградские листовки, которых изрядные кипы, оказывается, с собою везли. Получалось – как бы от лица министра. А не было власти запретить.

Так – долго тащились, и уже было изрядно за полдень, когда, за одну остановку до Гельсингфорса, вошла в вагон делегация из финской столицы – ни одного офицера, а несколько звероватых матросов и солдат. И верзила-матрос на беспокойство Скобелева о контрреволюционности части офицерства сказал:

– А которых надо арестовать – так мы уже арестовали.

– Да как же вы могли решиться? – изумился Родичев.

Матрос посмотрел отъявленно-разбойно:

– Успокойтесь, господин депутат. Вам ещё сегодня много придётся волноваться.

Ничего не объяснил, но предсказание его быстро сбылось.

На перроне Гельсингфорса встречали их офицеры – сухопутные (без шашек), морские (без кортиков), и гражданские власти, но во главе военных оказался не вице-адмирал Непенин, а вице-адмирал Максимов со скрытным, затемнённым лицом, который представился Родичеву и пригласил его сразу на вокзальную площадь, где выстроены многие части гарнизона, они ждут объяснения, что происходит в Петрограде, – а потом придётся ехать по кораблям и казармам.

– А где же адмирал Непенин?

Малоинтеллигентное лицо Максимова ещё плотней закрылось, глаза отвелись:

– Адмирал Непенин – убит, час назад. Я вступил в командование вместо него. По желанию матросов.

Таким странным голосом сказал, будто сам убивал Непенина.

– Как??? – потерял Родичев пенсне, оно слетело на шнурке.

Да тысячу «как» он мог теперь спросить – никто и не брался ему отвечать, и времени уже не было. (Он так и не понял, что митинг не начинался сейчас только, а уже шёл и без них, и кричали об офицерах-буржуях, офицерах-царских приспешниках на дармовых хлебах, попили нашей кровушки, наступил наш черёд, а адмирал Максимов клялся толпе служить верой и правдой.) Уже выводили депутатов на обширную привокзальную площадь, излюбленную ещё в революцию Пятого года, где вот левая часть карре серела солдатами, правая – чернела матросами. (И кто-то из этого же карре час назад убил командующего флотом?!…) Перед одними рядами стоял красный флаг, перед другими андреевский. Уже взвели приехавших на сколоченную трибуну и уже объявили, что речь произносит депутат Государственной…

А у него в голове – как раскололось, и один глаз всё время видел чёрную пасть, а другой – серую пасть. А ещё его – как дубинкой ударили по ногам, сшибли, но не упал он, а остался висеть, словно на шнурке своего пенсне, и теперь как раскачивался над толпой, всё плыло, – а надо было провозглашать речь. Провозглашать – потому что разброс толпы был, как ещё не приходилось Родичеву раскидывать голос. Из высокой раскачки он должен был говорить им – о чём же? Ничего не зная о здешнем, он не мог на него отзываться. Он мог рассказывать только о петроградском. (А ещё – нужно ли это было им?)

Однако, вытянула привычка – и Родичев полил речь звонко, даже и не отдавая себя порядку слов, они складывались сами гладко. С чего в Петрограде началось. Как разбежалось старое изгнившее царское правительство. Как думский Комитет был вынужден… А потом – об отречении царя. А потом – о царском брате, который – только от Учредительного… А ныне у власти – Временное правительство и будет развивать свободы народа… Вы же, солдаты и матросы, соблюдайте воинский строй, дисциплину, чтобы мочь нам победить злейшего врага России. Русскому войску и русскому флоту – ура-а-а!

Нет, так банально, так бледно он не помнил когда произносил речь (да ведь он и не ораторствовал никогда на весу), – но и чёрная, и серая половины кричали со всех сторон тысячегласное «ура».

А потом стал к речи Скобелев, этот полный неумелец, и вязал что-то унылое, неразличимое в рельефе, – но и ему кричали «ура» ничуть не меньше. И – матросу сопровождающему. И сопровождающему фельдшеру. И настолько ненужна оказалась элоквенция, что зачем и Родичев приезжал – неизвестно.

Он – пока остаивался в молчании рядом, он хотел бы расспросить Максимова, кого-нибудь, но не место. Хотел бы разглядеть матросские лица, но так далеко не видел. А если бы видел? Народные лица бывают так расположно обманчивы. И усумнишься: правда ли час назад здесь совершилось злодейство?

Все речи произнеслись – и к трибуне со всех сторон бросились, но не для того чтоб их растерзать, а – почётно снести на матросских руках к автомобилям с красными флагами. И автомобили тронулись в гавань.

Теперь Максимов сидел рядом с Родичевым. Так и не объяснил о Непенине, но сообщил, что на рассвете в городе разграбили арсенал, а днём убивали на улицах и на миноносцах офицеров. Говорил он как-то нечисто.

Надлежало же им объезжать сегодня броненосцы, а завтра миноносцы. На броненосцах давно работы нет – и сутками идёт политическое обсуждение.

А в сухопутных полках?

Максимов уклонился ответить.

Довольно изрядный был морозец, автомобиль открытый. На палубах выстраивали матросов вкруг. И всякий раз первый оратор был Родичев. Но он стал уже в себя приходить. Адмирала Непенина не было, однако флот – был, Россия – была, и надо спасать и его и её перед лицом Германии. И снова возвращалась к Родичеву его ораторская свобода, горячая уверенность: не могли благородные чистые слова не подействовать на тёмно-взволнованную массу, не освободить её от злых чувств, не помочь растерянному младшему брату вытянуть ноги из анархической блажи.

И Родичев разошёлся, от корабля к кораблю говорил всё лучше, всё подъёмистей.

На всех палубах выстраивались команды, при малом числе офицеров или вовсе без них, и когда стояли офицеры – Родичев следил за их более понятливыми лицами и внятнее видел воздействие своей речи. Да он – о них первых и стал говорить теперь на каждом броненосце: что убивать офицеров – значит действовать на радость германцам, что флот не может воевать без офицеров, а без флота не может воевать Россия – и тогда её растопчет безжалостный враг. Итак, любя Россию и спасая её… Даже если есть отдельные офицеры – сторонники царской власти, то они же не сторонники немцев! А бывали и противники царя раньше в армии – но воевали со всеми заодно, как русские. А здесь кругом – финны, все смотрят на вас – и по вас будут судить обо всём русском народе! Да союзники отвернутся от России, если… Какой позор!