Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

Светало, когда Алаярбек Даниарбек закончил свой многословный рассказ. Но доктор набрался терпения. Он знал, что его вечный спутник иначе рассказывать не умеет.

— Нельзя терять ни минуты, — смог только через силу проговорить Пётр Иванович.

Он сбежал с айвана и бросился в конюшню. Вечером доктор в сопровождении Алаярбека Даниарбека приехал в Кабадиан. Нельзя сказать, что он поступил благоразумно. Советские работники тогда обычно ездили не иначе, как с оказиями. Но доктору было не до оказий.

Всю дорогу он молчал и не обращал внимания на Алаярбека Даниарбека, охавшего, что Белок издохнет от усталости, а он — Даниарбек — больше и дня не станет служить столь бессердечному хозяину.

Солнце уже заходило, когда они остановились у ворот ишанского подворья. Но и одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что здесь делать им не­чего.

Удивительно, как мало времени требуется для того, чтобы печать мерзости и запустения легла на недавно ещё оживлённое, шумное человеческое жильё. Хауз почти высох, в арыках не имелось ни капли воды. Никем не поливавшиеся цветы завяли. Стога сена на крышах растрепало ветром. На дворе валялись снопы пшеницы. Помещения михманханы зияли чёрными провалами дверей и окон. Женская половина тоже опу­стела, только на крыше жалобно мяукала кошка.

Осколки разбитого казана уже успели покрыться пухлой ржавчиной, на земле валялись клочья прожелтевшей одеяльной ваты, обрывки ситца и продавленный, прозеленевший кувшинчик для омовения. В комнатах, затканных  паутиной, было пусто, даже рваной кошмы не осталось. Доктор вышел во двор и в раздумье по­свистал, пытаясь восстановить картину происходивших здесь событий. «Очевидно, — думал он, — после поспеш­ного отъезда ишана обитатели подворья — всевозможные прислужники, мюриды, ишанские жёны, имамы, страж­ники — почуяли неладное и бросились бежать, словно кры-сы с тонущего корабля. Но в поспешном своем бег­стве и луноликие красавицы, услаждавшие аскетиче­ские бдения ишана нежными ласками, и верные много­численные слуги, и прислужники поспешили прихватить с собой из ишанского имущества всё, что плохо ле­жало».

— „Sic transit gloria mundii", — вслух сказал доктор. Тут внимание его привлекло какое-то движение под тёмным навесом. Пристально вглядевшись, он увидел трёх странно-полосатых собак, которые копались в ку­че земли.

Едва доктор подошёл к навесу, собаки с воем кину­лись врассыпную:

— Гиены, брр, — пробормотал доктор, но, зная трусливые повадки этих отвратительных животных, только схватил валявшуюся жердь и замахнулся. С визгом гиены убежали. Лишь одна из них задержалась в калитке и, ощерив жёлтые клыки, продолжала угрожа­юще рычать.

— Хватит фордыбачить, басмач, — прикрикнул док­тор.

Как только его глаза привыкли к темноте, Пётр Иванович подошёл побли-же к айвану, и невольная дрожь ужаса пронизала его. Перед ним лежало, чуть присыпанное песком и глиной, тело женщины. И хоть гиены уже изрядно изуродовали его, видимо, она была молода и красива. На чуть тронутой тле-нием ко­же темнели кровоподтёки и раны. По-видимому, несчастную подвер-гали зверским истязаниям и наси­лию, прежде чем с ней покончили, перерезав ей горло от уха до уха. Труп её бросили здесь на съедение зверям.

— О  аллах, — пробормотал неожиданно появившийся из-за спины док-тора Алаярбек Даниарбек, — что они сделали с ней... Разрываю воротник горя.

—  Ты узнал её? — спазма схватила Петра Ивановивича за горло. Он отвернулся.

—  Да, это... она, увы. Что они сделали с тобой... И от лица ничего не осталось.

Голос Алаярбека Даниарбека дрожал.

—  О красавица... и здесь ты закончила свой путь... Осталась бы ты мусульманкой, мужней женой, не зани­малась бы делом,  неподобающим женщине.

—  Довольно, — оборвал доктор, — о мёртвых говорят только хорошее. Помоги же избавить от зубов гиены то, что от неё осталось, от замечательной женщины и чело­века!

—  Кто же отомстит за тебя? — несколько патетич­но воскликнул Алаярбек Даниарбек, когда вырос над наспех вырытой могилой земляной холмик.

Затем он забросил кетмень на крышу и поспешил за доктором.

Проходя через первый двор, Пётр Иванович внезап­но выругался, выхватил из кобуры наган и разрядил его в крадущихся вдоль стены гиен.

—  Метко! — сказал Алаярбек Даниарбек.

Покусывая ус, доктор смотрел пустыми глазами перед собой.

Он уехал из Кабадиана тотчас же. За ним спешил необыкновенно молчаливый Алаярбек Даниарбек.

Пылевой буран обрушился внезапно на землю. Шёл он рыжей стеной, песчинки, пыль залепляли глаза, хрустели на зубах. Стало почти темно. Порывы ветра едва не сшибали всадников с седла. Кони шли, низко опустив головы. Солнце превратилось в тускло мерцав­ший красный поднос.  

Бешеная буря породила зловещую иссиня-чёрную тучу. Она придавила степь, и в наступившем сумраке обжигала землю неистовыми вспышками молний. Гром грохотал тысячной канонадой.

На лицо доктора упало несколько капель дождя, не принесших ни свежести, ни облегчений, но смешавшихся со слезами, которых никто не видел.

Туча промчалась так же быстро, как и навалилась. Буря оборвалась, наступило затишье...

Стало легче. Воздух дышал полынью.

Я хочу горького вина,

Сила которого сбивала бы с ног,

Чтоб отрешиться

От мира зла и суеты.

Как созвучны настроению эти слова Хафиза. Неиз­бывна сила чувства.

Дорога, белая, извилистая, бежала на север…

Глава тридцать восьмая. ОТЧИЙ   ПОРОГ

                                  Всякий, кто посеет семена зла в надежде пожать добро,

                                  обольщается тщетной мечтой.

                                                                                 Саади

Ноги заплетались, ступни задевали друг за друга, причиняя невыносимую боль. Трещины на коже, язвы, ссадины гноились. Иргаш с трудом перебрался  через галечные россыпи Курусая и, тяжело хрипя, наклонив­шись всем туловищем, полез по тропинке вверх по обрыву. Временами он останавливался и  старался отдышаться. Глаза его рыскали по расстилавшейся под ним широкой, знакомой долине. Бока холмов покраснели от колосив­шейся пшеницы,    залитой лучами закатного солнца. Жаворонки в вышине заливались послед-ней вечерней песней. Из хижин и юрт пастухов, прижавшихся к горе Черепахе, тянулись синие дымки. Около далёких очагов пестрели яркие красные,    жёлтые платки женщин, готовящих ужин.