К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…Но, может быть, надо с готовностью пережить «конец времени искусства» – как фактически ставит вопрос Владимир Мартынов, беря на себя роль того самого «полицейского истории»? Через признание его, искусства, тленности прийти к новым, свободным от прежних притязаний формам творчества? Через «сожжение сует», куда более масштабное, чем когда-то затевал Савонарола?
Не лучше ли, однако, старым и новым утопиям, клубящимся над такого рода решением, противопоставить трезвость и терпение? Они же – синонимы серьезности. Последняя, понятное дело, не означает приверженности к «серьезным» художественным жанрам в их отличии от комического и даже шутейного; не означает отказа от игры, без которой невозможно никакое искусство и вообще жизнь человеческая. Между тем как «несерьезность» может проявляться сегодня в бутафорских ужасах и в бутафорских трагедиях на разрыв аорты куда чаще, чем в пересмешничестве («спектакль» всегда позаботится о том, чтобы его не принимали близко к сердцу)[1243].
Серьезность – это определенная мотивация творческого акта, мотивация соприкосновением с подлинностью бытия. Если угодно, это религиозная мотивация в широком смысле слова. И даже в узком – поскольку (повторю) христианский импульс присутствует и в постхристианском мире, который, до конца своего, никогда не сможет окончательно стать «пост-». Из того «общества спектакля», в котором мы сейчас пребываем, серьезное (в указанном смысле) творчество не может исчезнуть совершенно, ибо дающий ему пищу вышний импульс в нашем шумном мире до конца не заглушаем.
Культурно-художественная экспертиза, если мы хотим исполнить то, что зависит от нашей воли для выхода из «бесконечного тупика», сегодня должна быть подобна не труду сборщика урожая, отделяющего колосья от затесавшихся плевелов, а работе старателя, перемывающего кучи песка ради горсти золотых крупинок. Не надо обольщаться: нынешние дары культуры преимущественно из этого песка и состоят. Роль же иноприродных ему находок – не только в их самоценном качестве, но и в непременной преемственной связи с эпохами культурного расцвета. Творческая углубленность не может, даже если бы хотела, лишиться культурной памяти как станции на пути к последней, онтологической глубине. И это не путь «рутины», по Мартынову (попросту говоря, эпигонства), и не путь «репетитивной», по Мартынову же, цитатности, а путь обновления памятуемых образцов. Пользуясь сравнением Виролайнен, это те белые камушки из сказки о мальчике-с-пальчик, по которым можно выбраться из мира виртуальности в мир реального и реальнейшего, не сожигая прошлого. Таковы, добавлю особенности нашей ситуации, что через посредство немногих «пост-современных» творений с бытийным весом и вплетенными в них традиционными нитями, «неофиту» бывает легче приобщиться к миновавшему акмэ художественной культуры. Как ни странно, от Набокова сегодня легче перейти к столь нелюбимому им Достоевскому, чем наоборот.
Еще от нашей культурной воли зависит актуализация старых сокровищ в юных умах. Не раз цитировался пассаж Габриэля Марселя о новом экзистенциальном герое – ветеране-отставнике, вопреки духу времени в уединении переводящем «для себя» Горация. Но тот же экзистенциальный герой, желательно, должен помолодеть до юношеского возраста, войдя в когорту перспективных носителей высокой культуры, настолько же малую, как и добыча нашего старателя. У Р. Брэдбери в знаменитом романе «451опо Фаренгейту» в условиях уничтожения книжной культуры ее спасают для будущих поколений единицы диссидентов-энтузиастов, выучивающих наизусть, прячущих в своей памяти то или иное великое творение. Что-то похожее на выращивание таких энтузиастов нужно теперь. И нечего бояться их «элитарности»; пусть школ и лицеев, претендующих на «золотое сечение», будет не так уж много, но пусть они будут по возможности независимы от культурной моды. И главное образовательное дело таких заведений – возродить «наивное» переживание того, что одушевляло старую культуру, а не подготовить кучку эрудитов.
Вот и все немногое, что можно сделать «в конце эона», если не впадать ни в отчаяние, ни в утопический радикализм. И собрав котомку с этим немногим добром, «препоясав чресла», ждать Непредвиденного как знамения нового начала.
О «Непредвиденном» я впервые прочитала у Генриха Бёлля в молодую пору своего увлечения его прозой и содержащимся в ней посланием – в романе «Бильярд в половине десятого». Тогда я не вполне уразумела, что же автор хочет передать этим «экзистенциалом», – поняла лишь, что его герои не только от самих себя, но и свыше ждут решения своей судьбы. По прошествии лет я нахожу в категории Непредвиденного источник терпения и мужества для противостояния тем временам, что на дворе. Можно более или менее правдоподобно описать нисходящий маршрут родной нам культуры, но суд над ней, с соответствующей выбраковкой, совершит – и укажет, что за поворотом, – промыслительная сила, действующая в мире.
1
Гальцева Р.А. На подступах к теме // Позов А. Метафизика Пушкина. М.: Наследие. 1998. (Вступительная статья); то же: Гальцева Р.А. Знаки эпохи. Философская полемика. М.;СПб.: Летний сад, 2008.
2
Автором статьи «Пушкин и психология творчества» (Прага, 1937) Г.Я. Трошиным было объявлено о выходе его очерка «Пушкин и философия», однако обнаружить следы интригующей работы не удалось [См. Филин М. Книги о Пушкине, вышедшие в русском зарубежье (1921—1941): Материалы для краткой биографии // Эон. Альманах старой и новой культуры. Вып. 3. М.: ИНИОН РАН, 1995. С. 174; см. также: Московский пушкинист. М.: Наследие, 1995. Вып. 1. С. 307].
В 2010-м году вышла статья на ту же тему: Абдуллаев Е. Ненавидел ли Пушкин немецкую философию? // Альманах «Русский мир и Латвия». 2010. Вып. ХХIII.
3
Чтобы можно было непосредственно следить, так сказать, с фактами в руках за ходом рассуждения, приведем этот текст целиком: «Ты пеняешь мне за Московский Вестник – и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а черт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать
