Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

и первые порывы ветра, все в сполохах, с колкими ледяными укусами пополам с тяжёлыми каплями, царский выезд, накинувши башлыки чёрных плащей, повернул к Болховскому кремлю, где, по случаю праздничного поминовения, длился колокольный трезвон, порою совершенно исчезающий в грозовых раскатах. Созывал загодя народ в бревенчатый, но величавый Спасо-Преображенский собор, на вечерню. А тех же, кто, непогоды убоявшись, иль по иным причинам, не мог вкруг храма собраться, приглашая на моление по домам своим.

Конечно, не начинали без государя. С его появлением, приветствуемым общим благоговейным коленопреклоненным поклоном, двери переполненного храма затворили, однако неистовый шум грозы и ливневых полотнищ придал всему действу вид необычайный и странноватый. Будто бы здесь, на краю света православного, на самом дальнем из южных рубежей, в сделавшейся вдруг маленькой из-за бушующей снаружи необъятной стихии церкви, они всем миром спасаются сейчас от вражеского нашествия. Враг их силён непомерно, не людской силой, неистов в злобных своих бросках, и жаждет устрашить их сердца, и ударами огненных копий испепелить их деревянную обитель вместе с душами… Однако, горячность и, вместе с тем, умиротворение песнопений малого строя самоотверженных певчих, во Христову славу, и поминания Петра Чудотворца, Николая Мистика и Феодосия Киево-Печерского, и чудесных деяний их заступнических, подавало светлое всеобщее осязание надежды на спасение. В каждой руке жила свеча, такая же крохотная и слабая на вид, как и любой из них перед напором гнева небесного… Федька не мог всё отделаться от мысли, как славно было бы здесь сейчас встречать Вознесение. И что по окончании службы, что как провозгласит протоиерей «Христос Воскресе!»362, и растворятся двери, и они станут выходить наружу, то окажутся, аки обитатели ковчега на последний день потопа, одни посреди нескончаемой воды. И где-то там, в отдалённых волнах, утихомирив пророчески грохочущее небо, просияет белая фигура Спасителя, чтобы напутствовать остающихся. Чтобы подарить счастье утешения не разуверившимся в Нём, перед тем, как Вознестись во Славе… И произнесёт некий голос за всех разом: «Велик Бог Феодоров!»363.

Было и жутко, и отчего-то уютно очень от таких мечтаний… Всё это напоминало ему сладостно и живо о Стратилате, о том замысле, так и не свершившемся в полноте намеченных очертаний… Однако было б грешно сказать, что – не свершившемся! Ведь, кажется, чего хотел, того он вполне добился, хоть по-своему судили Бог и Государь ему в тот раз. И странною вышла забава, которой мнил он потешить Иоанна. И, по чести перед собой отчитываясь, уже сейчас, отойдя и издали глядя на то, Федька преисполнялся смирением перед неведомым замыслом сил, тогда его остановивших…

Прикрывая ладонью свечу, истаявшую почти, от гуляющего по всей церкви веяния, в тысячный раз переживая в себе, обстоятельно, подробнейше, пронзительно до вздоха каждого, февральскую ночь в каземате, и то, что после происходило, что помнил, и что не помнил вовсе, только по пересказу Сенькиному, он смотрел на Иоанна, испытывая затаённую муку счастья, и – ожидания снова времени наедине. Его расспросов – и своих ответов. Его допроса – и своих признаний. Всё прежнее отступало перед этими часами краткими единения, и мира и тепла несказанного, и радости, прежде не испытанной…

И вот закончились и служба, и гроза растворялась вдалеке. За время оных пролетели перед Федькой три последних месяца обрывочно, и вместе с тем так стройно. Он очнулся. Откликнулся на свежесть ветра и множественность погасамых всюду огарков, их цветочно-крепкого воскового запаха, дымного и духовитого. На звон храмовой утвари, людское движение, шорохи одежд, шагов, покашливаний, на возникающие очажки сдержанных переговоров тут и там… На тихие удары ночного колокола сторожевой башни крепости. И отвечающего ему издали откуда-то едва различимого отзвука одинокого лесного скита.

Государев выход проводили все, глубоко кланяясь.

Ливень затопил местами уличный настил, не дубовый, конечно, как в богатой Рязани, но из доброй сосны, и его устилали всю дорогу до покоев, ставших на время царскими, плотными красными красивыми рогожами, точно коврами. Так горожане, по совету сметливого кого-то, решили сверх всего выказать почтение царю, коего почти никто из них никогда не видал доселе, да ещё так близко. Незадолго до того, по приезде, государь также признательность жителям Болхова выразил за решимость и содружество в осеннем отражении вражеского набега, и пожаловал болховчанам на дружину двести луков татарских с четырьмя тысячами стрел к оным, а воевод, тогдашней обороной управлявших, Ивана Золотого и Василия Кашина, похвалил особо, здесь же, прилюдно, во храме, наградным золотом, и саблями, черкасской работы. Не турскими иль кызылбашскими364, однако, вовсе недурными.

Потопа не случилось на этот раз, но посвежело изрядно, и дышалось совсем свободно. Звенело каплями и струилось со всех крыш. Ветром оборвало последние цветы с яблонь, груш, слив с вишнями, ещё недавно белокипенными облаками укрывавшие сады и лесные поляны. Как вышли за Москву, ничего ещё не тронулось в прозрачности лесов, кроме ивняка в желтоватом пухе, а в три дня вдруг вскипели белоснежным пряным мёдом черёмуховые овраги и лощины, и – началось, что ни час, прибавляться цвета, света, и нежной зелени. Дремучие ели чернели ещё гуще, выглядя неприступными для весны, но и они скоро оттаяли и заулыбались словно, одеваясь по краям развесистых лап бахромой молодой хвои, такой же нежной и яркой, как вся окрестная листва… Берёзы выбросили серёжки; на дубах, на вязах, на клёнах и тополях возникло своё цветение и сладость. И птичьи голоса сразу умножились. И жужжание шмелей и первых пчёл.

Всё сияло и жило своей, отдельной от людских забот и бед, судьбой, и во всём была новая, чистая радость. И волчий вой по окрестностям под новой луной слышался не угрозой, а игрищами зверья меж собой… Птичьи клинья всё ещё летели на привычные места, небо оживало… И вот зазвенело вчера ласточками. И глядя на это, мнилось, что никакая напасть не вечна, даже слепни в полуденный жар, и всякое горе себя изживает, а вечна только эта сила жизни, благодать эта… После, неделю почти, в несказанной истоме тепла и света ниспадала на всю округу, вдоль их пути, на пыль дороги, глинистые колеи, гладь озёрную и пестрые цветастые травяные ковры благоуханная метель из лепестков. И от боярышника, бересклета и жимолостей. Теперь белыми наносами и протоками пролегло весеннее убранство, сорванное с ветвей, всюду, куда не кинешь взгляда… Этим хотелось дышать до изумления. И даже сказать кому-то: «Посмотри, что за красота Божия!»… Небось, там, в Москве, невеста его гуляет по саду, и так же любуется, и вздыхает об женихе, быть может, как всякая девица в эту