Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

Иоанн невозмутимо, склонившись, шагнул под низкой аркой входа. Федька проследовал за ним, как тогда.

В пыточной было довольно просторно, коптили фонари по стенам, но главный свет исходил из раскалённого горна. Федька осторожно вдохнул страшный тяжкий дух какой-то больной запекшейся крови, палёного мяса, душного острого пота, сырого железа и нечистоты телесной человеческой. Едва удержался не прикрыться боровой опушкой шубы.

Для государя из угла выдвинули небольшое кресло, и стража вышла за дверь.

Федька не сразу узнал вставшего из-за писчего места Годунова, готового дать государю отчёт. Невесть отчего покоробило Федьку осознание ещё и этого занятия вездесущего премудрого царского помощника. Хотя, кто-то ж должен вести дознание и записывать. Но… натуру сие выказывало особую.

Федька заставил себя смотреть, не отворачиваясь, как двое палачей снимали с дыбы беспамятного, покрытого грязным потом и пятнами запекшихся ожогов. Плотно удержав по сторонам, палачи разом встряхнули его, послышался треск вправляемых снова в плечи вывернутых дыбою рук. Тошнота, которой Федька опасался с самого начала, подло подкатывала, и он принуждён был вдыхать глубже, начавши твердить: "Господи, помилуй, Христе Боже!". Тем временем Годунов извинялся за одного из палачей, поясняя скорое допроса завершение неопытностию его, по той причине лишился чувства допрашиваемый ранее, чем успел хоть что-то произнесть сегодня. Теперь до завтра ждать.

– Не гневись, великий государь, – подтверждал слова Годунова старший из палачей, согнувшись в три погибели, – молодёшенек Гурка, пережимает покаместь, не чуить статей. В другой раз уж не оплошает! Он старательный.

Гурка, высоченный плечистый русый малый, топтался виновато поодаль, понурившись, сцепив большие руки поверх кожаного, изгвазданного уже кровью и сажей передника.

Беспамятного уволокли тюремные стражи.

– Велишь продолжать, государь? – ровно, спокойно, как всегда, испросил Годунов.

Быстро оглянувшись на стоящего чуть позади, как обычно, Федьку, Иоанн кивнул.

Годунов поклонился, вернулся за свой столец, чётко приказал, перелистнув новую книгу дознания: "Мирошку Косого сюда! И холопов Одоевских обоих".

Чуткая стража прокричала приказ наружу.

Государь помрачнел, пощипывая ус.

– О котором Одоевском речь, Димитрий? Не о том ли, что на Рязани у меня?

– О сыне его, государь, – кивнул Годунов.

– Пошто ж его холопы здесь?

– На боярина с жалобой. Скверное дело, хотел вот после дознания сразу к тебе идти. А прежде не смел беспокоить, покуда доподлинно всего не выведаем.

– Изложи.

Оказалось, добрались эти двое до самой Слободы с Рязанщины со слёзной жалобой на бесчинства, молодым князем Одоевским на вотчине своей творимое. Будто б заставляет дворовых боевых холопов своих разбойничать, грабить ночами по дорогам всякого, кто не местный, и везёт что-то поболе хвороста, особенно – людей торговых. Не гнушаются, будто бы, и посадскими, теми, что позажиточнее, и товаром всяким своим ремесленным живут. Всё добытое, что ценно, велено хозяину отдавать, прочее себе забирают, и с бабы сорвать нитку бирюзовых иль коралловых монисто не гнушаются, уж и соседних деревенских начали тиранить, девкам проходу не дают, а уж о животине какой и речи не идёт – отбирают и овцу паршивую. А недавно злодеяние стряслось – сцепились они ватагой с купцами в лесу, да те не давались себя очистить, за ножи схватились. Особливо один отбивался, нипочём отдавать торбу свою не желал, и тогда один, Мирошка Косой, тесаком его ударил, и зашиб. Торбу отобрал, ещё что попало с возу опрокинутого прихватил, и наутёк. Это всё поведал недобитый Мирошкой человек, которого купцы разорённые подобрали и до двора того самого князя Одоевского доставили, в надежде у него управу найти, и не ведая, что к самому разбойному господину и явились. Обещал тот разобраться, отряд на той дороге свой охранный поставить. Отпустил всех после ехать своим путём, да дворне настрого, под страхом смертным наказал молчать, ибо человек тот не купцом оказался, а нашим, государь, подьячим приказным, что с ведомостями описными сюда ехал…

– Та-а-ак… – промолвил государь.

Меж тем втащили и кинули под ноги палачам изрядно уже измочаленного мужика, беспрерывно злобно скверно бранившего стражу. Но, разглядев, признав по облику царя, обомлел и замолк.

Тут вошли обмирающие от страха двое простых мужиков, и рухнули сразу оземь кланяться.

– Так вот эти двое, государь, Тит Белов и Ивашка Медник, тайком от боярина своего ночью сбежали со двора, твоей, государь, правды и защиты просить. Мирошку словили на заставе у Коломны, ибо дурень сей пожадничал с добротной торбой дьяковской расстаться, а на ней клейма приказные, человек наш, им зашибленный, его опознал. Эти вот – тоже. Бумаг при нём не нашли…

– Путают, врут, государь! – вдруг выкрикнул обвиняемый, но пинок сапогом палача под рёбра скрючил его.

Далее допрос шёл по всем правилам.

Свидетели клялись, что знают его, и что меньшой Одоевский всем бесчинством верховодит. Само собою, Мирошка всё отрицал. Настал черёд дыбы… Он и тут орал Божьми именем, что не виновен ни в чём, сумку нашёл, бумаг в глаза не видал, как и этих лиходеев, и того, с башкой проломленной. Правда, недолго. Как только по второму разу его подвесили, да взялся палач за чугунные щипцы, а в грязный песок по ногам Мирошкиным потекла мутная скверна, начал сознаваться.

Оба мужика, трясясь и обливаясь потом, крестились облегчённо. Ведь, не сознайся он, висеть на дыбе пришлось бы уже им самим, по обвинению в навете не токмо на простолюдина, а на князя…

Федька отстоял как-то, сам не зная, уши напрочь заложило звоном от нечеловеческих этих воплей и хрипов, и от смотрения в пламя горна непрестанного перед очами всё плясало слепящими чёрными пятнами.

Наконец всё завершилось.

Палачи остались прибираться.

Годунов, собрав аккуратно записи свои под мышку, как всегда, вышел за государем следом, и они беседовали об этом деле.

Федька мечтал на вольном воздухе очутиться поскорее. Всё это время держался, чтоб не вывернуться наизнанку и тем себя не уронить совершенно. В нём самом всё ныло и поджималось каким-то животным, неудержимым ужасом.

Ничего, уговаривал себя, ко всякому привыкнуть можно, а привыкать придётся, как видно… Негоже, никак нельзя, чтобы этакий порок, слабосильность духа такую в нём заметили. Нешто он девка, чтоб от всего воториться да шарахаться, да без сознания валиться. Подумаешь, крики, вонь смертная, кровища, плоть горелая да увечья, разве не то же повидал он в великом множестве в осадной битве! Что ж так теперь…

А теперь, выйдя на свет Божий из этой преисподней, и стараясь ступать ровнее, вопрошал себя, а смог бы он сам такое вытерпеть, и не отречься от своей правды, как Стратилат. Иль врагу не выдать того, что знает. И не было ответа. И от того ещё ему становилось жутче.

У лестницы в государевы покои голос Годунова почтительно спросил его, какие и кому следует ему подготовить указания от государева имени, и не изволит ли он пройти сейчас с