Живой Журнал. Публикации 2020 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
― Вы вспоминаете прошлое? Вам жаль его? ― спросил американец.
Карлсон пожал плечами и показал на черепаху:
― Она помнит Наполеона и Распутина, она пережила Ленина и Сталина. Спросите её.
Американский писатель записал в книжечке «Любовь в Африке похожа на одинокую черепаху под дождём» и уехал.
Но иногда Карлсон всё же вспоминал плачущую женщину и её стоны, звук хлопнувшей двери и белый порошок штукатурки, осыпавшийся из-под косяка.
Тогда он прижимался щекой к панцирю в том месте, где из него торчала разрывная пуля, и просто молчал. Могло ли всё быть иначе? Непонятно.
Наконец, он умер.
В тот день поднялся ветер и распахнул окна хижины. Рукописи вырвались на волю и летели над саванной, как птицы.
Черепаха провожала их, медленно поворачивая голову.
Через много лет её выкупил у воинственного режима, который никак не мог решить, как называть себя ― республикой или империей ― миллионер Аксельберг.
Черепаху привезли в Петербург и поселили в Фонтанном доме.
Так она окончательно утвердилась в биографии Карлсона. Экскурсии надолго задерживались около аквариума, а скучающие школьники обстреливали черепаху жёваной бумагой, стараясь попасть в какую-то железяку, застрявшую в панцире.
Секрет такой стрельбы почти утерян: для этого нужны тонкие шариковые ручки, которые можно открыть с обоих концов, а затем сделать во рту шарик не больше и не меньше внутреннего диаметра.
При хорошем навыке этот шарик может попасть в учителя из середины класса. Но спорят, можно ли попасть в него с задней парты.
Это ― вопрос.
Извините, если кого обидел.
16 декабря 2020
Хирург Кирякин (День работника органов государственной безопасности. 20 декабря) (2020-12-20)
И не то, чтобы хирург Кирякин был в этот вечер сильно пьян, совсем нет. Возвращаясь из гостей, где он вместе с друзьями пил неразбавленный медицинский спирт, он лишь опоздал на метро и теперь шёл пешком через весь город.
Начав своё путешествие почти что с окраины, миновав Садовое кольцо, проскочив кольцо Бульварное, он уже прошёл сквер Большого театра, источавший удушливый запах умиравшей сирени, и поднимался теперь вверх мимо остатков стены Китай-города.
Стояла тихая ночь, какие редко случается в Москве.
Жара спала, но асфальт грел воздух — лицо хирурга овевал жаркий ветер, будто у моря.
Кирякин подумал о только что окончившейся пьянке, и внезапная злоба охватила его. Он припомнил какую-то Наталью Александровну, называя её гадким словом, подумал, что все художники негодяи, а уж скульпторы — тем паче. Наконец, хирург шваркнул оземь лабораторную посудину из-под спирта и выругался.
Он обвёл окружавшее его пространство мутным взглядом, и взгляд этот остановился на чёрной фигуре Рыцаря Революции в центре площади. Хирург прыжками подбежал к памятнику и закричал, потрясая кулаками:
— Гнида ты, всё из-за тебя, железная скотина! Правду говорят, что в тебя Берия золото германское вбухал, ужо тебе!
Множество всяких обвинений возвел Кирякин на бессмертного чекиста, и добро бы он имел к революционному герою личную неприязнь.
Нет, по счастливой случайности никто из предков Кирякина и даже его родственников не пострадал от чистых рук и горячего сердца. Возлюбленная нашего героя, правда, была отчислена из института, но по совершенно другим, не зависевшим от всесильной организации соображениям.
Жаловаться, таким образом, ему было не на что.
Но всё же он, подпрыгивая и брызгаясь слюной, несколько раз обежал вокруг статуи, плюясь и ругаясь.
Будь он немного внимательнее, он бы, оглянувшись, заметил, как странно изменилось всё вокруг.
Чёрно-белое здание за универмагом «Детский мир», казалось, выросло этажей на пятнадцать, особняк генерал-губернатора Ростопчина, известного своим нехорошим поведением при сдаче столицы Бонапарту, вылез на самую середину улицы Дзержинского, а бывший дом страхового общества «Россия», занятый сейчас совсем другим учреждением, как-то нахмурился и покосился.
Если бы Кирякин всмотрелся в чёрную подворотню Вычислительного Центра, то ужаснулся бы тому, как чёрная бритая голова памятника внутри скривилась, пожевала губами и задвигала огромной челюстью.
Если бы он обернулся назад, то увидел бы, как присел, прикрываясь своей книгой, металлический Первопечатник.
Если бы наш герой вслушался, он услышал бы, как плачут от страха амуры вокруг сухого фонтана Витали и что умолкли все другие звуки этой странной ночи.
Но Кирякин, объятый гневом, продолжал обличать человека, стоящего перед ним на постаменте.
Вдруг слова встали поперёк его горла, ещё саднящего от выпитого спирта.
Фигура на столбе с металлическим скрипом и скрежетом присела, полы кавалерийской шинели на мгновение покрыли постамент, одна нога повернулась, становясь там, в высоте, на колено. Потом другая стала нащупывать.
Великий Командор ордена Меченосцев, повернувшись спиной к Кирякину, слезал с пьедестала.
Ноги подкосились у хирурга, и хмель моментально выветрился из его головы.
Ледяной холод распространился вокруг.
Наконец, ноги Кирякина, казалось, прилипшие к асфальту, сделали первые неуверенные шаги, и он бросился бежать. Бежал он по улице Никольской, как известно, называемой ранее улицей Двадцать пятого октября, а ещё ранее, как известно, называемой Никольской. Он нёсся мимо вечернего мусора, мимо фантиков, липких подтеков мороженого, мимо пустых подъездов ГУМа, какого-то деревянного забора и выскочил, наконец, на Красную площадь.
Брусчатка на ней оказалась покрыта тонким слоем снежной крупы.
В этот момент кто-то зашевелился в своём хрустальном саркофаге, но напрасно жал на кнопку вызова подмоги старший из двух караульных истуканов, напрасно две машины стояли в разных концах площади с заведенными моторами. Никто из них не двинулся с места, лишь закивали из-за елей могильные бюсты своими каменными головами.
И вот, в развевающейся шинели, с гордо поднятой головой на площадь ступил первый Чекист.
Его каблуки ещё высекали искры из древней брусчатки, а Кирякин уже резво бежал по Москворецкому мосту, так опозоренному залётным басурманом.
С подъёма моста хирург внезапно увидел всю Москву, увидел фигуру на Октябрьской площади, вдруг взмахнувшую рукой и по спинам своей многочисленной свиты лезущую вниз, увидел героя лейпцигского процесса, закопошившегося на Полянке, разглядел издалека бегущих по Тверской двух писателей, одного, так и не вынувшего руки из карманов, и другого, в шляпе, взмахивающего при каждом шаге тростью.
Увидел он и первого Космонавта, в отчаянии прижавшего титановые клешни к лицу.
В этот момент Москва-река, притянутая небесным светилом, забурлила, вспучилась и, прорвав хрупкие перемычки, хлынула в ночную темноту метрополитена.
Хирург потерял шапку, сбросил пальто, но мчался по улицам, не чувствуя холода. А вокруг уже стоял декабрьский мороз, и наледь трещала под его ботинками.
