Сын цирка - Джон Уинслоу Ирвинг

вот теперь неугомонная Эми Сорабджи пыталась создать себе (и ему) ненужные проблемы. Пора уматывать, подумал актер.

В этот момент Эми бросила быстрый взгляд через плечо Дхара; она хотела уточнить, где ее родители. Какая-то троица, нетвердо стоящая на ногах, заслоняла от Эми доктора и миссис Сорабджи – это мистер Баннерджи пытался танцевать одновременно со своей женой и вдовой мистера Лала, и Эми решила воспользоваться этим моментом личной свободы. Она коснулась мягкими губами щеки Джона Д. и прошептала ему на ухо:

– Я могла бы поцеловать эту губу, и ей станет лучше!

Джон Д. плавно наворачивал круги. Его невозмутимость заставила Эми почувствовать себя неуверенно, и поэтому она прошептала жалобней – по крайней мере, конкретней:

– Я предпочитаю зрелых мужчин.

– Правда? – сказал киногерой. – И я, – сказал Инспектор Дхар глупой девушке. – Я тоже!

Это помогло ему освободиться – это всегда срабатывало. Наконец-то Инспектор Дхар мог умотать.

25

День юбилея

Не обезьяна!

Понедельник, 1 января 1990 года оказался для колледжа Святого Игнатия юбилейным днем, поскольку с него начинался сто двадцать шестой год служения миссии. Доброжелатели были приглашены на легкий ужин, который должен был состояться под вечер. Затем планировалась специальная предвечерняя месса, на которой можно было бы официально представить Мартина Миллса католической общине Бомбея; вот почему отец Джулиан и отец Сесил были весьма огорчены, завидев, в каком плачевном состоянии схоласт вернулся из цирка. Минувшей ночью Мартин своим растерзанным видом с окровавленными и болтающимися бинтами испугал брата Габриэля, который принял его за блуждающий призрак какого-то преследуемого иезуита – за несчастную душу, которую пытали и затем предали смерти.

Ранее, еще до наступления ночи, фанатик настоял на том, чтобы отец Сесил выслушал его исповедь. Отец Сесил так устал, что уснул, не успев отпустить грехи Мартину. Как всегда, исповедь Мартина оказалась бесконечной, и отец Сесил так и не уловил ее сути, пока не отключился. Старого священника поразило, что Мартин Миллс решил покаяться по поводу всех перипетий своей жизни.

Мартин начал с периода своего новициата в Святом Алоизии в Массачусетсе, перечислив несколько разочарований в себе самом. Отец Сесил старался внимательно выслушивать схоласта, поскольку в его голосе звучала неотложная потребность высказаться; однако способность молодого Мартина виниться во всех смертных грехах была неисчерпаемой – вскоре бедный священник почувствовал, что его участие в исповеди Мартина излишне. Например, Мартин признался, что, будучи послушником в Святом Алоизии, совершенно не был впечатлен священным событием – прибытием в дом послушничества в Массачусетсе святых мощей, то есть руки святого Франциска Ксаверия. (Отец Сесил подумал, что в этом нет ничего плохого.)

Прислужником, явившимся с отрубленной рукой святого, был небезызвестный отец Терри Финни из Общества Иисуса; он самоотверженно разъезжал с этой «золотой» реликвией по всему миру. Мартин признался, что ему святая рука показалась не чем иным, как скелетом чьей-то конечности под стеклом, чем-то отчасти уже обглоданным – какими-то объедками. Лишь теперь схоласт осмелился признаться в таких богохульных мыслях. (К этому моменту отец Сесил уже крепко спал.)

Дальше – больше. Мартина беспокоило, что ему понадобились годы, чтобы разрешить вопрос о Божественной милости. И порой схоласт чувствовал, что он делает сознательное усилие, чтобы не думать об этом. Старому отцу Сесилу действительно стоило бы это услышать, потому что Мартин Миллс был полон опасных сомнений. В конечном счете эта исповедь и привела молодого Мартина к его нынешнему разочарованию в себе, что и сказалось на его поездке в цирк и обратно.

Схоласт признался, что он виноват, поскольку испытывал к мальчику-калеке больше любви, чем к девочке-проститутке; отвращение к проституции оставило его равнодушным к судьбе девочки. А доктор Дарувалла спровоцировал иезуита на чувствительную тему гомосексуализма; Мартин сожалел, что он поговорил с доктором с позиции интеллектуального высокомерия. К этому моменту бедный отец Сесил спал уже так крепко, что не проснулся, даже когда повалился вперед в своей исповедальне, уткнувшись носом в решетку, где Мартин Миллс его и увидел.

Глядя на нос старого священника, он понял, что отец Сесил спит мертвым сном. Он не хотел беспокоить бедного человека, однако было бы неправильно оставлять его в таком неудобном положении. Вот почему миссионер отправился на поиски брата Габриэля; как раз тогда бедный брат Габриэль и принял по ошибке схоласта в бинтах за преследуемого христианина из прошлого. После того как его страх улегся, брат Габриэль отправился будить отца Сесила, который после этого провел бессонную ночь; священник не мог вспомнить, в чем исповедовался Мартин Миллс и отпустил ли он грехи этому фанатику.

А Мартин спал как блаженный. Как приятно было наговорить все это на самого себя даже без отпущения грехов; в наступающем завтра кто-нибудь обязательно выслушает его полную исповедь, – возможно, на сей раз он обратится к отцу Джулиану. Хотя отец Джулиан казался пострашнее отца Сесила, все-таки отец настоятель был немного моложе. Таким образом, с чистой совестью и без постельных клопов Мартин спал всю ночь. Преисполненный сомнений в одну минуту и самоуверенности в другую, миссионер являл собой ходячее противоречие – он абсолютно не заслуживал никакого доверия.

Нэнси также спала всю ночь; нельзя сказать, что это был «блаженный сон», но, по крайней мере, она спала. Конечно, помогло шампанское. Она не слышала звонка телефона, на который детектив Пател ответил на кухне. Было четыре часа утра Нового года, и поначалу помощник заместителя облегченно вздохнул: звонок был не от офицера службы наружного наблюдения, которому было поручено следить за домом Догаров на старой Ридж-роуд в Малабар-Хилле; это было донесение об убийстве в квартале красных фонарей в Каматипуре – проститутку убили в одном из, пожалуй, лучших публичных домов. Обычно никто не будил заместителя комиссара в таких случаях, но и дознаватель, и судебно-медицинский эксперт были уверены, что это преступление связано с Дхаром. На животе убитой шлюхи снова был изображен слон, но это убийство было также отмечено новыми пугающими деталями, на которые, по мнению звонившего, детективу Пателу стоило бы посмотреть.

Что касается наружного наблюдения за домом Догаров, порученного субинспектору полиции, то он, должно быть, тоже проспал всю ночь. Он клялся, что миссис Догар не выходила из дому; выходил только мистер Догар. Субинспектор, которого заместитель комиссара позже назначит на что-то безобидное вроде ответов на письменные жалобы, уверенно заявил, что, судя по характерному стариковскому шарканью, это был мистер Догар; он также отметил, что фигура была сутулой. Опять же мистер был в мешковатом костюме серого цвета. Это был мужской костюм,