Призрак Проститутки - Норман Мейлер

Он подался вперед и постучал двумя пальцами по моей груди.

— Ты молод и зелен, chico, поэтому я не стану трезвонить о твоей промашке. Ведь ты только что выдал мне, что эти ваши пресловутые «состоятельные американцы» не кто иной, как офицеры ЦРУ.

— Я просто не так выразился.

— Правильно или нет, только не пытайся убедить меня, что твой кассир не ЦРУ. Я вас, цэрэушников, за сто миль чую.

— Я — нет.

— Ты, chico? Нет, конечно же, нет. Только тогда я не кубинец, а кукарача. — И он прошелестел пальцами по столу, изображая галопирующего таракана и заливаясь от восторга смехом, настолько убийственной показалась ему собственная острота.

— «Назови как хочешь розу — пахнет сладко все равно», — продекламировал я, чем вызвал новый взрыв хохота.

Когда он опять заговорил о деньгах, прежняя враждебность явно подтаяла.

— Вашему «состоятельному американцу», — на самом деле он произнес по-испански: el americano opulente de Usted, — следовало бы куда больше знать о кубинском народе. Без свободы мы вырождаемся. Обретаем все те дурные свойства, которые вы в нас видите. Под пятой хозяина мы проявляем естественную реакцию раба — бешеную ярость. Мы развращены, неумелы, ненадежны, тупы. Нет на свете существа хуже несчастного кубинца. Но дайте нам в руки рычаги нашей судьбы, и ни одна нация в мире не сможет соперничать с нами на поле брани в изобретательности, отваге, преданности и смекалке. Наша история пестрит победоносными революциями, одержанными силами всего нескольких сотен бойцов. И это потому, что в нас сидит дух истинной демократии. Как сказал однажды Хосе Марта, свобода — сущность жизни. Все, что делается, когда ее нет, — несовершенно.

— Золотые слова, — сказал я. Ром делал свое дело.

— За вашу американскую демократию! — провозгласил Тото, поднял рюмку и одним махом опрокинул ее.

Я поступил так же.

— Да, — продолжал он, — ваша американская демократия, возможно, пытается понять нашу, кубинскую, но, увы, ей это не дано. Потому как ваша зиждется на равноправии голосов, а нашу надо искать в силе наших чувств. Когда один индивид наделен большим стремлением изменить ход истории, нежели другой, голос первого считается за два. Вот как мы голосуем на Кубе. Чувствами. Дайте мне денег, и будет вам кубинская демократия. Деньги ваши, наша кровь.

— Железная логика, — сказал я. — Подобные штуки мы обсуждаем на школьных уроках.

— Ты мне в сыновья годишься, — снисходительно заметил Тото. — Но поскольку работаешь на «состоятельного американца», позволяешь себе подобные колкости. Однако необходимость получить ваши деньги, чтобы купить на них оружие, заставляет меня продолжать: я хочу, чтобы вы лучше понимали мою страну. Куба — страна монокультуры. Кто-то считает, что главных статей у нас две, имея в виду и табак, но фактически мы выживаем, выращивая сахарный тростник. Это единственное, что приносит нам выгоду. Поскольку спрос на сахар на мировых рынках колеблется, наша судьба нам неподконтрольна. В этом веке мы продавали наш сахар от паршивого цента за фунт до максимум двадцати центов. В экономическом смысле мы шарик на колесе рулетки. — Он тяжело вздохнул и положил увесистую руку мне на локоть. — Мы хвост, который виляет из стороны в сторону в зависимости от колебаний экономики других народов. Отсюда и наше патологическое стремление самим творить нашу историю. Такова природа азартного игрока. Мы доверяем нашим чувствам.

Мне стало немного легче. Не знаю, что повлияло, возможно, алкоголь, но я понимал его испанскую речь, а он пустился в рассуждения о разнице в политике двух стран.

— Американский законодатель, — уверял он меня, — провалившись, испытывает лишь собственное унижение. Ваши люди измеряют свою ценность меркой своего эго. Когда американец терпит политическое поражение, в его эго образуется дыра, только и всего. На Кубе такое поражение — это нередко гибель. Убийство для нас, видишь ли, одна из элементарных форм неприятия. Любопытная разница.

— Согласен.

— Фидель — хороший малый, когда ты с ним с глазу на глаз, понимаешь меня?

— Я слушаю.

— Он на Кубе вождь по одной простой причине. Cojones[155]. Более мужественного человека не встретишь.

— За что же вы его ненавидите?

— Ненависти у меня к нему нет. Я не признаю его. Студентом, в начале тридцатых, я поддерживал Рамона Грау Сан-Мартина[156]. Рамон это оценил. Я считался самым крутым в своем потоке, а там, в Гаванском университете, ценность каждого измерялась отнюдь не интеллектом. О нас судили по нашим cojones. Мы были самыми крутыми студентами в мире. Кто бы стал у нас в университете уважать студента, у которого не было под рубашкой револьвера. В нашем потоке я был первым заводилой, и главной моей целью было устранить нашего насквозь продажного и окончательно запятнавшего себя тогдашнего президента Мачадо. И я бы наверняка преуспел, будь у нашего политического лидера Рамона Грау Сан-Мартина подходящих размеров cojones. Когда он сказал мне, что не поддержит эту акцию, я голыми руками разнес в щепы его письменный стол. Роберто, я поднял этот стол в воздух и грохнул его об пол так, что он разлетелся на куски. Да, в свое время ребята меня уважали.

— Вот так же уважали когда-то и Фиделя, — продолжал Тото. — Помню, как в конце сороковых годов он ввязался во внезапно возникший спор с другими студенческими вожаками. На смелость — кто кого. Надо было разогнаться на велосипеде и въехать в кирпичную стену. На полной скорости. Никто не смог. Сворачивали в последний момент. А Фидель на полном ходу вмазал в стену. Потом друзья отвезли его в больницу. Спустя час он появился с перевязанной головой и сломанным носом и выступил с речью.

— Так почему все-таки вы его не одобряете?

— Он безответствен. Ему бы стать бандитом. Вроде вашего головореза с Дикого Запада Билли Малыша. У него такая железная воля, что он никогда не оборачивается назад. Чем больше риск, тем шире его улыбка. Хотя коммунизм и не близок ему по духу, по темпераменту Фидель приемлет эту идеологию, ибо она провозглашает: «Воля народа воплощена в воле вождя». Это единственная роль, которую Фидель считает достойной себя. Поэтому он и снюхался с коммунистами. А в итоге стал наихудшим вариантом правителя для Кубы.

— А кто был бы лучшим?

— О, chico, я бы прежде всего сказал, что это должен быть мудрый человек, демократ, который мыслит здраво и разумно следит за сохранением извечного для Кубы баланса. В моей стране такого рода равновесие следует искать между состраданием и коррупцией.

— Тото, да это же вы!

— Я не обижаюсь. Понимания разумных форм коррупции — вот чего не хватает Фиделю. А Геваре и подавно. Они не понимают аллювиальности коррупции.

— Чего?

— Это как река течет. Река, черт возьми! Вот послушай! Я враг вульгарного грабежа. Патологическую алчность не следует поощрять. Но известная мера коррупции ко всеобщей выгоде — совсем другое дело. Люди на ответственных постах должны отвечать на подношения. Скромный ручеек помогает смыть грязь хотя бы уже потому, что оберегает от куда более опасных соблазнов. А Фидель не в состоянии понять ценность коррупции. Он слишком темен сердцем. Ошибки в оценках — чудовищные. Например, по отношению к вашим рэкетирам. — И замолчал.

— Гангстерам?

— Ну да, вашим рэкетирам. Это ведь большие люди. Они не простят Кастро потери своих казино. Это колоссальная ошибка. Фидель подпалил им хвосты, и они в ярости. Отважиться на то, чтобы перекрыть этой публике доступ к таким источникам дохода, можно только в одном случае — если ты готов физически их ликвидировать.

Мы ели и пили уже два с лишним часа, и лицо Тото стало багровым, дыхание шумным. Всякий раз, когда он затягивался сигарой, его просмоленные, как кузнечные мехи, легкие издавали утробный звук. Если уж продолжить речную тему, то его собственное дыхание, похоже, никак не могло преодолеть стремнины, и он втягивал в себя воздух со скрежетом проржавевшего насоса.

Тем не менее он продолжал говорить. Официанты стояли у дальней стены. Было уже поздно, но Барбаро махнул им рукой, требуя еще golpe. Я почему-то ощутил гораздо большую неловкость, чем могла бы вызвать обстановка.

— Мы, кубинцы, любим утверждать, что в Гаванской бухте по вечерам при свете звезд вода расцвечена всеми красками павлиньего хвоста. Трудно поверить, пока сам не увидишь. Хотя и у вас в Бискейн-Бей есть какие-то намеки на тропическую роскошь, ваши воды лишены магии нашего, кубинского, космоса. Сколько там оттенков! Какая россыпь огней — и небесных, и адских! В Гаванской бухте мы видим отражение всех наших эмоций и чувств. И начинаем понимать, что в нашем существовании благородно, а что порочно и недостойно, — мы видим великолепие и озарение, мерзость и вероломство. Мы заглядываем во все потайные уголки одиозного. Там, в Гаване, при свете звезд, мы можем наблюдать все метаморфозы, какие происходят со стихиями. — Он вдруг резко поднялся и сказал: — Я обожрался. — А когда я поглядел на него с некоторым удивлением, ожидая какого угодно, только не такого продолжения, Тото достал коробочку с пилюлями, открыл ее, не обнаружил той, что искал, среди дюжины разноцветных пилюль доброй половины оттенков вечерних вод Гаванской бухты, затем описал круг рукой: дескать, хватит, ужин окончен и мне пора класть деньги на тарелочку. — Пошли отсюда, — буркнул он.