Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции - Юрий Николаевич Жуков

оно отправляло в «Правду» для публикации его же подобные покаяния без каких-либо значимых последствий.

Не узнал Зиновьев и иного. Что он больше вообще никому не нужен. Троцкому — который якобы защищал его, но и спустя год открещивавшегося от былого кратковременного союзника, писавшего: «Один “Бюллетень оппозиции” (1929–1937 гг.) достаточно определяет ту пропасть, которая окончательно разделила нас со времени их (имелся в виду еще и Каменев — Ю. Ж.) капитуляции»717. Даже ленинградским большевикам, давно отвернувшимся от него, называвшим его иронично «Гришкой третьим» — по счету третьим после Отрепьева и Распутина.

Отсутствие ответа из ПБ должно было безмерно разочаровать Зиновьева. Ведь десять послереволюционных лет он всегда находился в центре внимания, являясь одним из лидеров партии, к словам которого непременно прислушивались, как-то реагировали. Не случайно же на процессе в январе 1935 года он заявил: «Я привык чувствовать себя руководителем… Если я удален от руководства, то это либо несправедливость, либо недоразумение на несколько месяцев». А перед тем, в декабре 1934 года, писал в ЦК: «Я пробовал обратиться к другой работе. Я занялся литературной критикой, стал работать над Щедриным, Пушкиным и тому подобное, но целиком уйти в нее не смог»718.

В Верхнеуральском политизоляторе Зиновьев лишился возможности заниматься тем, что считал своей основной профессией — политической публицистикой. У него не стало свежих газет, журналов и книг из Германии, а ни о чем, кроме как о нацизме и перспективах немецкой пролетарской революции, он писать не умел. У него не было образования, а в годы индустриализации и коллективизации в Советском Союзе требовались инженеры, агротехники, врачи, а не профессиональные революционеры.

Судя по всему, такое положение и вынуждало Григория Евсеевича продолжать докучать Сталину. Вновь и вновь отправлять в его адрес слезливые письма и, даже не получая ответов, рассчитывать на прощение.

10 апреля 1935 года — «Еще в начале января 1935 года в Ленинграде, в ДПЗ, секретарь ЦК тов. Ежов (и заместитель председателя Комиссии партийного контроля, бывшей ЦКК — Ю. Ж. ), присутствовавший при одном из моих допросов, сказал мне: “Политически вы уже расстреляны”. Я знаю, что и физическое мое существование во всяком случае кончается. Один я чувствую и знаю, как быстро и безнадежно иссякают мои силы с каждым часом, да и не может быть иначе после того, что со мной случилось».

14 апреля 1935 года — «При всех обстоятельствах мне осталось жить, во всяком случае, очень недолго, вершок жизни какой-нибудь, не больше. Одного я должен добиться теперь: чтобы об этом последнем вершке сказали, что я ощутил весь ужас случившегося, раскаялся до конца, сказал советской власти абсолютно все, что знал, порвал со всем и со всеми, кто был против партии, и готов был все, все, все сделать, чтобы доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это. Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение и снисхождение».

1 мая 1935 года — «Ну где взять силы, чтобы не плакать, чтобы не сойти с ума, чтобы продолжать жить».

6 мая 1935 года — «Помогите. Поверьте. Не дайте умереть в тюрьме. Не дайте сойти с ума в одиночном заключении»719.

Войдя в привычную роль плакальщика, взывая к жалости и всепрощению, Зиновьев кривил душой. Все то время, пока он засыпал Сталина своими жалобами на здоровье и страдания, мольбами о прощении, он спокойно трудился. Осознав, что его короткие жалостливые послания не действуют, начал писать исповедь. Пространную. В двух частях, на 308 машинописных страниц. Название для которой пока не придумал. То ли «Заслуженный приговор. История бывшей “зиновьевской” оппозиции, ее ошибки, ее преступления». То ли просто «Тюремные записки».

Обдумывая, вынашивая эту исповедь, Григорий Евсеевич постоянно советовался с осужденным вместе с ним, пребывавшем в том же Верхнеуральском политизоляторе С. М. Гессеном. Членом партии с дореволюционным стажем, до ареста в декабре 1934 года — уполномоченным народного комиссариата тяжелой промышленности по Западной области. Именно с ним обсуждал новые главы во время неспешных прогулок либо сидя в своей или его камере с открытыми на весь день дверями.

За полтора года заключения Зиновьев сумел написать и тщательно отредактировать машинопись (ее любезно делали по распоряжению администрации) первой части в 136 страниц, начерно вторую, в 172 страницы, которую еще предстояло выправить окончательно.

Удавалось Зиновьеву столь спокойно трудиться над рукописью потому, что ему никто не препятствовал. Год спустя уже бывший нарком внутренних дел Г. Г. Ягода рассказывал: «Я прилагал все меры к тому, чтобы создать Зиновьеву и Каменеву наиболее благоприятные условия. Книги, бумагу, питание, прогулки — все это они получали без ограничений»720.

2.

Пока Зиновьев предавался самобичеванию, в Москве 1 июня 1936 года открылся очередной пленум ЦК ВКП(б). Перед началом первого заседания все его участники получили окончательный вариант проекта новой конституции. Той самой, которую никак не могли принять не только троцкисты и зиновьевцы, но и «правые». Словом, значительная часть думающих, оценивавших каждый партийный документ большевиков, включая и исключенных, не прошедших чистки. Все те, от имени которых еще в 1929 году писал Карл Радек:

«Самый важный вывод, который мы делаем из политики ЦК партии, заключается в том, что эта политика неизбежно ведет к скату от диктатуры пролетариата и ленинского пути к термидорианскому перерождению власти и ее политики и к сдаче без боя завоеваний Октябрьской революции»721.

Так считали большевики-ортодоксы, желавшие принимать решения не в соответствии с менявшейся обстановкой, а по работам Ленина, написанным почти полтора десятилетия назад. Тогда, когда и страна, и мир были совершенно иными. Когда партия только начала крутой поворот, приступив к индустриализации и коллективизации. Более того, гораздо раньше, в сентябре 1928 года, практически то же, что и Радек, выразила, закрепила и «Программа Коммунистического интернационала», принятая VI конгрессом в редакции, предложенной Бухариным: «Государство советского типа, являясь высшей формой демократии, а именно пролетарской демократией, резко противостоит буржуазной демократии, представляющей собой замаскированную форму буржуазной диктатуры»722.

Проект новой конституции лишал призрачных прав не только пролетариат: согласно статьям 9-й и 10-й основного закона 1924 года верховный орган власти — съезд Советов СССР составлялся «из представителей городских советов и советов городских поселений