Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции - Юрий Николаевич Жуков

«Государства мира раскололись на два лагеря — лагерь капитализма и лагерь социализма… Новое союзное государство… послужит верным оплотом против мирового капитализма и новым решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую социалистическую советскую республику»714.

Вполне ясный отказ от того, ради чего жил революционный СССР, не мог не вызвать не просто молчаливое неприятие, но протеста, да еще со ссылками на работы Ленина тех, кто боролся именно за такую страну, отстаивал ее независимость на полях сражений гражданской войны с белогвардейцами и интервентами. Тех, чьи радикальные настроения подогревались ввозившимися нелегально номерами «Бюллетеня оппозиции», издававшегося за рубежом Троцким.

Чтобы предотвратить открытое неприятие проекта новой Конституции в ходе всенародного ее обсуждения, следовало нанести упреждающий и сокрушительный удар по «левым». Для того привлечь Троцкого к ответственности. Судебной. Использовать для того любой, самый вздорный предлог. Даже надуманный. Дискредитировать его в глазах не только членов партии, но и всего советского народа. Однако поступить именно так было невозможно. Троцкий пребывал за рубежом. В безопасности. Следовательно, требовался иной кандидат для ритуального заклания.

Лучше всего после Троцкого на такую роль подходил только Зиновьев. Человек, весьма удобный для жесточайшей критики, причем не надуманной — хорошо известной всем, и давно. Вот уже почти двадцать лет ему неустанно напоминали о принципиальных разногласиях с Лениным, да еще в самый канун Октябрьской революции — о злополучном его вместе с Каменевым письме, опубликованном в горьковской газете «Новая жизнь» и вызвавшем гнев и ярость Владимира Ильича, его проклятия. Знали, помнили все и о неудачах Коминтерна, так и не сумевшего начать и привести к победе мировую революцию. О созданной им «ленинградской оппозиции», выведшей на улицы Москвы и Ленинграда тысячи рабочих на ноябрьскую демонстрацию. О его блоке с Троцким, направленным против большинства ЦК. Наконец признание в пусть косвенной, но все же причастности к убийству Кирова. Уже побывавшего дважды в ссылках, ныне отбывающего десятилетний срок тюремного заключения.

Для того, чтобы Зиновьевым подменить Троцкого, требовалось прочно связать их имена. Первый намек на то появился в «Правде». В передовице того самого номера — от 5 июня, в котором опубликовали доклад Сталина о проекте новой Конституции. Правда, мимоходом, всего в двух фразах:

«Бессильные для прямого нападения остатки контрреволюционных групп, белогвардейцев всех мастей, особенно троцкистско-зиновьевцы (выделено мной — Ю. Ж. ), не отказались от своей шпионской, диверсионной и террористической работы. Твердой рукой мы будем и впредь бить и уничтожать врагов народа, троцкистских гадов и фурий, как бы искусно они ни маскировались».

Пока на Зиновьева только намекнули. И все же к нему были обращены эти слова, прозвучавшие как сакраментальные киевского князя Святослава «Иду на Вы!».

Как ни странно, все происходившее Григория Евсеевича нисколько не беспокоило. Он думал только о скорейшем очередном прощении, досрочном прекращении тюремного заключения, о возвращении в столицу, получении престижной работы. Только ради того, еще до принудительной поездки в Верхнеуральск, 21 января 1935 года из ленинградской тюрьмы отправил в ЦК, Сталину «Заявление». Попытался им вызвать к себе симпатию, дав возможность, как он полагал, партийной пропаганде разоблачить «происки буржуазной прессы».

«Я вижу из газет, — писал Зиновьев, воспринимая советские публикации как истину в конечной инстанции, — что за границей судебный процесс против меня и моих бывших единомышленников враждебные Советскому Союзу силы используют для нападения на советское правительство и ВКП(б). Часть буржуазной печати, фашистская печать, часть с. — д. вождей, г-н Троцкий — все они выступают на мою защиту, на защиту других подсудимых, судившихся по нашему процессу… Враги СССР не могут не воспользоваться таким случаем, чтобы еще раз попытаться клеветать на советскую власть — это тоже в порядке вещей».

Зиновьев обольщался. Он не мог уже представить, что о нем давно забыли, а если и вспоминали, то отнюдь не для того, чтобы сострадать ему. Кем он был для буржуазной, социал-демократической печати? Ненавистным главой ненавистного Коминтерна, готовившегося сокрушить их мир в ходе пролетарской революции. Автор того самого «Письма Зиновьева» (забыв, что оно фальшивка), являвшегося для них самым весомым подтверждением враждебной им «руки Москвы». Так за что же нападать на советское правительство, если оно само устранило такую угрозу для них?

Снедаемым честолюбием, Григорий Евсеевич не замечал крутого поворота в политике Сталина, новой стратегии и тактики. Все еще видел в социал-демократии врага, с которым следует бороться. Так же, как и с нацистами и фашистами. И в то самое время, когда в Париже и Праге (9 июля 1934 года установившей дипломатические отношения с СССР) завершали подготовку оборонительных договоров.

Даже предлагая свое искреннее раскаяние как пример для всех бывших оппозиционеров, думал Зиновьев прежде всего о себе, о своем благополучии: «Я чистосердечно раскаялся перед судом рабочего класса. Я искренне понесу наказание, вынесенное мне пролетарским судом, и буду утешать себя надеждой на то, что раз пролетарский суд оставил мне жизнь, то, значит, он допускает возможность моего исправления, возможность того, что когда-нибудь я смогу еще чем-либо послужить советской родине, рабочему классу».

Расписав далее свои прегрешения перед партией, но начиная их лишь с 1927 года, Зиновьев перешел к основному. К тому, что и должно было, как ему казалось, послужить уроком для других и заставить опубликовать его покаяние:

«Одно тянуло за собой другое. Эта цепь была неизбежна. Более позорный путь для людей, когда-то связанных с пролетарской революцией, невозможно себе и представить. Это не случайно, это закономерно: буржуазия, часть с. — д., г-н Троцкий должны теперь “солидаризироваться” с нами. Это, повторяю, заслуженный нами позор. Из этой “солидаризации” рабочий класс всего мира сделает только один вывод: он увидит в ней еще одно лишнее доказательство того, что “зиновьевская группа” оказалась в болоте контрреволюции».

А последний абзац «Заявления» перешел все допустимые границы угодничества, подхалимства. Григорий Евсеевич повергал себя к стопам членов ЦК: «На коленях молю я рабочий класс о прощении. Сколько буду жить, столько времени буду испытывать муки раскаяния. Единственным утешением мне будет служить то, что вопреки моим сначала ошибкам, а потом преступлениям дело мирового пролетариата (выделено мной — Ю. Ж. ), дело Ленина-Сталина гордо и неудержимо идет вперед и вперед». Подписал, проставил дату и не забыл указать — ДПЗ715.

Прочитав пять дней спустя «Заявление», Сталин исправил аббревиатуру «ДПЗ» на понятное всем слово «тюрьма» и распорядился разослать документ членам и кандидатам в члены ПБ «для сведения»716.

Зиновьев унижался зря. Ответа он не получил, поскольку больше не был нужен ПБ. Уже дважды, в мае 1929 и мае 1933 годов