Иван Кондарев - Эмилиян Станев

За два месяца, проведенных в отряде, он словно потерял счет времени, его то и дело одолевали воспоминания войны, заслоняя память о мирной жизни, поблекшей, как поблекли его идейные взгляды и мечты. Сердце его ожесточилось, ум стал недоверчив, и мыслил он теперь по — волчьи, по душе пришлась ему гайдуцкая жизнь. Он поглощен был одним — как сохранить свой отряд! Сознание отравляла оторванность от других, зависимость от городского комитета действия и от людей, руководящих восстанием по всей стране. Он научился не верить голым обещаниям, жить собственным умом и, как зверь, слушаться собственных инстинктов. Благодаря этому за два месяца отряд не понес почти никаких потерь, несмотря на то что подвергался постоянным преследованиям. После встречи с Кондаревым Ванчовский, изучив план, отправил своих людей в села Рогозино и Ганьовцы, чтоб сколотить там отряд, который этой ночью, пробравшись по долине реки, должен был занять позицию в винограднике за казармами.

Пусть всего с несколькими ружьями, но он все же рассчитывал окружить казармы и с запада держать их под перекрестным огнем, когда развернутся действия в городе. Если в К. ничего не будет предпринято (он допускал и такое), отряд уйдет на рассвете обратно, а в случае, если его станут преследовать, сельский отряд не даст гарнизону свободно развернуть свои силы.

Он решил дать возможность людям подремать еще с полчаса и тогда уже занимать назначенную позицию, не дожидаясь, пока зайдет луна. Положив голову на приклад турецкого маузера, слушал он удары собственного сердца. Усталость пригибала плечи, все тело ломило. За спиной кто-то выругался, кляня яркую луну.

— Ишь присела: за нами следит!

— Ш-ш-ш! Не буди остальных! — тихо сказал Ванчовский и подумал: «Час сна только расслабит людей… Потом попробуй поднять их». Он посмотрел на часы, которые отобрал у подпоручика, и вспомнил его испуганные глаза и пощечину, которую дал тому. До чего ж хотелось отхлестать его кнутом, как когда-то Балчев хлестал в Выглевцах его сестру, но он сдержался, удовлетворенный победой. И все же как плохо рассчитал он силы, как незадачлив оказался, забыв про человеческие слабости и прочие обстоятельства! Предпринимать самую рискованную и самую важную операцию с людьми, которые валятся от усталости!..

Шел третий час, луна опустилась к горизонту, на голом склоне холма зазвенел колокольчик; на востоке оставил свой светлый след метеор. И вдруг, словно во сне, Ванчовский увидел родной двор с побеленным домом, раскидистый орех, серый от времени сарай. Там теперь распоряжается его дядька, растаскивает их пожитки, ждет не дождется вести о его смерти, чтобы прибрать к рукам добро… Дети ходят в школу, его ученики слушают нового учителя, и в глазах их тревожный вопрос: где наш учитель? Но ни один ребенок не смеет спросить об этом. Дети поглядывают через окно на горы. Там их учитель, а почему он там — им не ясно… Увидел самого себя идущим по сельской улице мимо плетней, торопящимся в школу, — дети бегут к нему навстречу, хватают за одежду, тянут руки… «Здравствуйте, учитель! Здравствуйте, учитель!..» Звенит звонок, пора начинать урок, пора, но он не может идти, словно на ногах у него оковы…

Ванчовский вздрогнул от далекого звона колокола и понял, что уснул. Он вскочил на ноги. Села к востоку от города начали восстание. За котловиной, разостлавшейся как огромная медвежья шкура, где поднималась ощетинившаяся лесами возвышенность и где, как старые кости, белели каменистые площадки и скалы, в бронзовом лунном сумраке один за другим вспыхнули и замигали красные огоньки. Прилив энергии и воодушевления охватил Ванчовского, сомнения исчезли; его окрылила надежда. Нельзя терять ни минуты — в казармах, наверно, услышали колокол и сейчас поднимут тревогу.

Он разбудил своих людей, отобрал четверых, хорошо знавших дорогу к городу, послал их вперед, а остальных построил в шеренгу и приказал выступать, сохраняя полнейшую тишину. Вначале люди шли, качаясь, как пьяные, затем воодушевление охватило и их. Отряд спустился в тень ложбины, обогнул виноградники и вскоре вышел на открытую поляну у западной окраины города. На этом пустыре, поросшем ослиными колючками, сгоревшая от засухи редкая трава блестела, как шелк. Ограда казармы начиналась в пятистах шагах от нижнего края поляны. Ванчовский оглянулся назад, ведь он знал каждую пядь земли возле города, а об этом пустыре забыл. Если бы, дождавшись захода луны, пользуясь наступившей недолгой темнотой, они заняли позицию на этом открытом поле, они обрекли бы себя на верную смерть. Он внимательно осмотрел местность, оттянул назад патрули и, поскольку не знал, где размещены секретные посты, решил обойти пустырь и, как ни рискованно это было, занять крайние дома и там ждать.

Через полчаса, используя заросший бурьяном окоп, сохранившийся со времен войны, отряд благополучно укрылся в фруктовых садах и дворах окраинных городских домишек и развернулся перед казармами как раз в тот момент, когда там, словно глаза хищника, засветились окна и у конюшен засуетились люди…

В казарменных помещениях солдаты спали одетыми, сонные дневальные расхаживали по узким проходам между койками, дежурная рота в полном боевом снаряжении и касках бодрствовала, лошади в конюшнях были оседланы. В караулке, в ротных канцеляриях и штабных комнатах при желтом немощном свете керосиновых ламп дремали или спали затянутые в ремни, в полной боевой готовности офицеры, удрученные, измученные ожиданием. С шестнадатого сентября, когда по приказу начальника гарнизона надо было неотлучно находиться в казармах, поскольку была получена шифрованная телеграмма, что в ночь на семнадцатое ожидается мятеж, большинство офицеров ночевали здесь. Никто из них не верил, что в К. может вспыхнуть восстание. Ведь уже одиннадцатого сентября были приняты все меры, чтобы не допустить этого. Коммунистических вожаков арестовали, солдатам роздали побольше патронов, были изучены кратчайшие пути к важным объектам города, стража в околийском управлении усилена взводом солдат и двумя пулеметами, вокзал охранялся двумя взводами кавалеристов. После таких предупредительных мер какой дурак решится поднимать восстание?

В кабинете начальника гарнизона горела большая керосиновая лампа. Расхаживая по комнате, заложив за спину руки, в новой портупее и с револьвером на боку, Викилов искоса поглядывал на своего нежданного ночного гостя — прокурора, который сидел на диване, возле письменного стола, закинув по привычке руки на спинку дивана.

— Вы слишком далеко зашли. И кого обвиняете? Армию и народ, — сказал он и резко обернулся к Христа — киеву.

Тот снисходительно улыбнулся.

— Вы все время твердите о народной психологии, но вы попросту ослеплены влюбленной снисходительностью к этим лапотникам, к их воображаемым добродетелям. Родное всегда нам дорого, и мы его идеализируем из патриотизма. Неужели вы не сознаете, сколь смешны эти жалкие попытки самовозвеличения? Мы еще не умеем мыслить, нам не хватает знания, опыта, чувства меры.

— Э-э, да вы истый европеец, — иронически воскликнул полковник, разводя руками.

— Европа — это значит культура, общество, которое верит в созданные им институты, в ценности…

— Какие институты? Они есть и у нас. Послушайте, что я вам скажу, только не сердитесь: такие вот европейцы довели нас до катастрофы на фронте.

— Каково дерево, таков и плод, — Христакиев с досадой махнул рукой. — Те европейцы только краем глаза глянули на Европу и как были мужланами, так ими и остались. Из пастуха такой же поп, как из попа пастух. — Он вынул часы, давая понять, что не желает больше вести неуместный сейчас спор, и мрачно добавил:- Скоро три.

Полковник сердито топнул ногой.

— Я не могу больше ничего предпринимать, пока не рассветет, — заявил он и жестко взглянул Христакиеву в глаза. — Только сумасшедшие способны в подобных условиях поднимать мятеж. Что касается Минди, то там обстановка пока неясна. В Тырново ничего не знают, телефонная связь прервана… Село находится в руках коммунистов, наш разъезд вернулся… Ничего опасного, однако, нет. В худшем случае кое-где сельские коммунисты устроят заварушки, вроде тех, что были девятого июня, и тем все кончится.

— Не разделяю вашего оптимизма. В Миндю надо было послать не разъезд* а целую роту, — сказал Христакиев.

— Не могу распылять силы, не имея точных сведений о противнике. Никакой военный устав не позволяет этого!

— Почему вы не используете русских? — Впрочем, вы не знаете, где сейчас ударная группа и существует ли она вообще. А что, если паника, вызванная этим отрядом, всего лишь хитрый ход?

Полковник залился краской, припухлость у виска его побагровела, а короткие широкие брови нахмурились.

— Господин Христакиев, прошу вас не вмешиваться в мои действия и распоряжения. Ваше присутствие создает здесь ненужную напряженность… Окружной начальник в панике, и вы поддаетесь его влиянию… Отправили жену в Тырново, не осмеливаетесь ночевать в доме отца. С десяти часов мы с вами ссоримся попусту. Эта ночь пройдет так же, как и предыдущие. Возвращайтесь в город, не то завтра вас засмеют.