Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

хочется иметь в Петровском портрет арапа Петра Великого, и всё! Впрочем, одной липой больше, одной меньше в проституированном мемориале – какое имеет значение?»

В довлатовской повести директор музея-заповедника тоже упоминается («это выдумка Гейченко»; «дурацкие затеи товарища Гейченко»), но он не единственный, кто виноват в окружающей фальши: она здесь практически разлита в воздухе. И музейные работники, и экскурсоводы, и туристы, рассуждая о Пушкине, говорят цитатами из плохих школьных сочинений, место живой речи занимают штампы о «великом поэте» и «великом гражданине». Довлатов, вскипавший, по воспоминаниям друзей, от самых невинных трюизмов, превращает банальности обитателей пушкинского заповедника в материал для многочисленных язвительных шуток. Закономерно, что и сардонический Алиханов вскоре после приезда в заповедник бросает допрашивать бедных музейных работниц и тоже заражается интеллектуальной апатией («Я механически исполнял свою роль, получая за это неплохое вознаграждение»). Искусственность ощущается не только в заповеднике – псковский Кремль напоминает главному герою макет, в близлежащей деревне Сосново, где он живёт, бродят «одноцветные коровы, плоские, как театральные декорации». Довлатовский заповедник, не случайно вынесенный в заглавие повести, не умещается в границах реального пушкинского заповедника. Он становится метафорой всей советской страны.

Борис Алиханов – это Сергей Довлатов?

Борис Алиханов пришёл в «Заповедник» из довлатовской «Зоны», также он упоминается в качестве второстепенного персонажа «Компромисса»: «А вот приходил на днях один филолог со знакомой журналисткой… Или даже, кажется, переводчик. Служил, говорит, надзирателем в конвойных частях… Жуткие истории рассказывал… Фамилия нерусская – Алиханов. Бесспорно, интересный человек… ‹…› Это был огромный молодой человек с низким лбом и вялым подбородком. В глазах его мерцало что-то фальшиво неаполитанское». Алиханов, как мы видим, частично повторяет и биографию Довлатова (писатель три года служил охранником в исправительной колонии в Республике Коми), и его внешность. Александр Генис замечал, что все главные герои довлатовских текстов похожи на автора: «Мы всегда помним, что рассказчик боится задеть головой люстру»[1203]. В «Заповеднике» Алиханов вроде бы детально воспроизводит реальную историю Довлатова, но есть в их опыте и значимые различия: Алиханов, к примеру, проводит в Пушкинских Горах всего несколько летних месяцев, в то время как Довлатов приезжал работать туда два года подряд, Алиханову в повести 31 год, Довлатову в его первое лето в Михайловском было 34. По одной из версий, Довлатов намеренно сделал своего героя ровесником Пушкина времён Болдинской осени.

Сергей Довлатов на экскурсии в Пушкинских Горах. 1976–1977 годы[1204]

Практически все главные довлатовские книги написаны от первого лица, многие из них – от лица Сергея Довлатова (например, «Компромисс», «Наши», «Ремесло», «Чемодан»), но даже в этом случае мы говорим не о самом авторе, а об авторе-персонаже, некоем художественно округлённом образе. Тот факт, что герою «Заповедника» Довлатов даёт фамилию Алиханов, а не свою собственную, может говорить о желании автора дистанцироваться от рассказчика и придать истории о загнанном в угол писателе более универсальный характер. В письме издателю «Заповедника» Игорю Ефимову Довлатов писал: «Я бы охотно изобразил Бродского, но мне не дотянуться до его внутреннего мира, поэтому ограничусь средним молодым автором». В «Заповеднике» Довлатов пишет не о себе, он скорее передаёт собственный опыт похожему на него персонажу.

Почему для героя так важен статус писателя?

Алиханова терзают не муки творчества, а переживания другого рода: его в Советском Союзе не печатают, как не печатали и Довлатова. Ему хочется зарабатывать на жизнь литературой, а не развлекать туристов заученными фактами о Пушкине, однако пробиться в эшелон официально признанных писателей для Алиханова (как и для Довлатова) практически невозможно. В «Заповеднике» язвительно обозревается состояние современной советской литературы: успеха добиваются либо халтурщики, чьи тексты защищает от цензуры «надёжная броня литературной вторичности» («У писателя Волина ты обнаружил: "…Мне стало предельно ясно…" И на той же странице: "…С беспредельной ясностью Ким ощутил…"»), либо патетичные деревенщики («Между делом я прочитал Лихоносова. ‹…› …В основе – безнадёжное, унылое, назойливое чувство. Худосочный и нудный мотив: "Где ты, Русь?! Куда всё подевалось?"»). Алиханов интуитивно пытается примерить на себя обе роли, но, как педант и циник, терпит поражение.

Отсутствие официального статуса писателя, с одной стороны, мучает героя и заставляет его постоянно сомневаться в собственных способностях, с другой – именно это служит своеобразной гарантией его таланта. Анатолий Найман вспоминал, что советское литературное подполье страдало не только от политического давления, но ещё и от непонимания, кто чего в реальности заслуживает: «Как правило, по гамбургскому, то есть по независимому от лежащих вне искусства обстоятельств и мотивов, по чистому счёту выходило, что ты – гений и что ближайшие твои друзья гениальны, потому что вы, ваша компания – это компания гениев. Минутами, правда, налетал ледяной ветерок отчаяния, зарождавшийся от сомнения: а вдруг твой талант не оценён не потому, что публике недоступна гениальность, а потому, что ты – бездарность? Другого выбора не было: гений или бездарность. Никто не знал, кто чего стоит, потому что не было открытого рынка. Была видимость литературы, музыки, живописи, которые появлялись в виде книг, симфоний, картин, выполнивших ряд условий, никак с искусством не связанных. Так что какая-то точка отсчёта была: что признано, то не искусство. А за этим, естественно, следовал нелогичный вывод: что не признано, то и гениально».

Довлатову остро хотелось издаваться, но набор его дебютного сборника «Пять углов», который должен был выйти в Таллине в 1974 году, рассыпали из цензурных соображений. После этого шанс выпускать свои книги в СССР практически свёлся к нулю. Познакомившись в Ленинграде с издателем Карлом Проффером, Довлатов передал ему рукопись «Невидимой книги» (позже она войдёт в мемуары «Ремесло»), где в ироничной манере изложил свою литературную биографию. Издательство Ardis Publishing опубликовало её в 1977 году. Название дебюта выглядит вдвойне символичным: довлатовские книги были невидимыми на родине, и свою первую книгу писатель, живя в Советском Союзе, увидеть тоже не мог. Для Довлатова именно напечатанные книги были неоспоримым, вещественным доказательством писательского статуса, но вместо них у него была только кипа постоянно перерабатываемых рукописей. Александр Генис в филологическом романе о Довлатове замечал, что писателю долго жить с рукописью книги «негигиенично, духовно неопрятно». Рукопись подобна ногтям, «интимной части автора, которая со временем начинает его тяготить»[1205]. Борис Алиханов в «Заповеднике» воспроизводит невротическое желание Довлатова опубликовать наконец свои тексты. Даже в драматической сцене расставания с женой он не забывает попросить её разыскать Карла Проффера и поторопить его с изданием книги.

По воспоминаниям друзей, Довлатов, будучи молодым непризнанным автором, придавал литературе огромную важность: «Должен вам сказать, что литература, точнее, мои рассказы – это единственное, что имеет для меня значение… Меня ничто и никто больше в жизни не интересует. ‹…› Кроме литературы, я больше ни на что не годен – ни на политические выступления, ни на любовь, ни на дружбу»[1206]. В эмиграции, когда Довлатов наконец смог утолить жажду литературного признания, он обнаружил, что значение литературы в его жизни было сильно переоценено: «Сейчас я стал уже немолодой, и выяснилось, что ни Льва Толстого, ни Фолкнера из меня не вышло, хотя всё, что я пишу, публикуется. И на передний план выдвинулись какие-то странные вещи: выяснилось, что у меня семья…» Александр Генис считал, что, если бы не ранняя смерть, тема разочарования в литературе могла бы захватить Довлатова так же сильно, как и очарование ею[1207].

Окрестности села Михайловского. Государственный музей-заповедник А. С. Пушкина «Михайловское». 1969 год[1208]

Почему «женатого» Алиханова постоянно окружают женщины?

Заповедник выглядит царством одиноких дам: внимательная Галина, обидчивая Марианна, пылкая Натэлла, романтичная Виктория Альбертовна, юная Аврора. Все они хотят от Алиханова любви: «Давно я не был объектом такой интенсивной женской заботы. В дальнейшем она будет проявляться ещё настойчивее. И даже перерастёт в нажим». Вниманием женщин мог похвастаться и сам Довлатов. «Он своей эффектной