Стрижи - Фернандо Арамбуру

бы хорошо. Если мне вообще эта идея не нравится, «ничего страшного». Я судорожно придумывал правдоподобную отмазку, потому что не хотел расставаться с Пепой. Но было слишком жарко, и мозги плохо работали: нужные слова никак не приходили на ум. Мы поднялись в мою квартиру, и как только я открыл дверь, Пепа радостно кинулась к Агеде. А та заплакала при виде столь искреннего проявления любви. Только этого мне и не хватало.

Я опять предложил ей чего-нибудь выпить или перекусить. Она опять отказалась. Сегодня Агеда не планировала идти в бар Альфонсо. Как, впрочем, и я. В сложившихся обстоятельствах было бы неудобно не пригласить ее остаться на ужин, хотя, честно признаться, купленная мною на рынке дорада была не настолько крупной, чтобы насытить два желудка.

– Спасибо тебе, но нет.

Сидя на диване, Агеда обнимала Пепу и минут через двадцать увела ее с собой. А когда приведет обратно? Сие никому неведомо. И теперь я сижу дома, баюкая свое одиночество.

Было так грустно, что я раздумал готовить ужин и отправился в бар Альфонсо: мне были необходимы общество и болтовня Хромого, но он, как я и боялся, туда не пришел.

11.

Кто именно сказал, что жизнь – это сумбурная шахматная игра, сражение всех против всех без смысла и правил? Я мог бы, конечно, полистать свою черную тетрадь и отыскать точную цитату. Или эта мысль каким-то образом забрела в голову мне самому? Хотя было бы удивительно, если бы мой мозг породил что-то, что не является отзвуком чужих интеллектуальных трудов. В области идей я сродни навозным жукам, которые питаются чужим говном.

Я ничего не знаю и ничего не понимаю, потому что природа наделила меня мозгом низкого качества, короче говоря, сегодня ночью мне наверняка предстоит снова блуждать по территориям чистых домыслов. Я пытаюсь проникнуть в душу нашей матери, какой она сохранилась в моих воспоминаниях, если под душой понимать внутреннее пространство, похожее на футляр (или точнее было бы назвать это клоакой?), где каждый таит свою незыблемую истину. И я в который уж раз убеждаюсь, что никогда не имел доступа в такое пространство – ни у матери, ни у кого-то еще и только по отдельным косвенным признакам или догадкам могу составить представление о том, что прячется и происходит там внутри, хотя вряд ли мне суждено узнать, верное оно или нет.

Я часто воображал, как нанимаю пыточных дел мастера, чтобы он в моем присутствии заставил маму открыть все свои тайны – одну за другой.

– Ну-ка, бери щипцы и вырви у нее еще кусок мяса.

– Тони, ради бога! Мы уже пять часов провели в этом подвале. Что еще я могу тебе рассказать?

– Мама, разве ты не видишь, что мы с этим сеньором готовы довести допрос до самого конца? Тебе надо сделать только одно – признаться во всем. Не заставляй нас напрасно терять время. Каждый пыточный час стоит мне кучу денег.

Мама – одно из самых непонятных существ, которые встречались мне в жизни. И я ставлю в вину себе самому если не всю эту непонятность, то солидную ее часть. Видя мать изо дня в день – такую близкую, такую родную, – я и подумать не мог, что в ней надо было что-то еще и понимать. Я не задал ей нужных вопросов, не вел с ней долгих и подробных разговоров, мне и в голову не приходило, что она обладает неповторимой личностью, выходящей за рамки моих потребностей. Она с самого начала и до конца была для меня матерью на полной ставке, которая служит нам, отдавая себя целиком, была вечной кормящей грудью. Если ты падаешь, она тебя поднимает, если мерзнешь, укутывает потеплее, если поранишься, полечит и утешит. И кто бы в таких обстоятельствах подумал, что эта женщина мечтает получать в ответ столько же, сколько отдает?

Тут я прервусь. Уже слишком поздно, к тому же я перебрал коньяку. На сегодня хватит травить себе душу.

12.

Я уверен, что мама так и не смогла смириться с тем, что рассталась с Эктором Мартинесом. Старик ее обожал. Не смею судить, связывала ли их любовь. Наверняка нет – по крайней мере, в полном смысле этого слова, и по крайней мере, с ее стороны. Скорее, на мой взгляд, мама оказалась наконец в новой и, разумеется, приятной для нее роли – она получала, а не только давала. А что взамен выпадало на его долю, мне безразлично.

Из этой мысли вытекает еще одна, которую скорее можно назвать догадкой. Пока мама сохраняла ясность ума, она не простила нам, что мы заставили ее расстаться с этим элегантным и добрым сеньором. Правда, она ни разу не упрекнула меня в этом напрямую. Про Рауля не знаю. Время от времени она делала намеки или жаловалась на апатию, на то, что ждать ей в жизни больше нечего, а значит, и жить не хочется. Мы с Раулем знали – потому что не раз это обсуждали, – о ком она думала, когда донимала нас своими жалобами, не связанными с какими-то конкретными событиями. Мама старалась не упоминать при нас имя Эктора, и тем не менее я готов был поспорить на что угодно: как только мы приходили к ней в гости, она с горечью – а может, и негодуя на нас – вспоминала этого человека, который был щедр с ней, как никто другой.

И сейчас я спрашиваю себя: когда мама приглашала нас к себе на обед, не плевала ли она тайком нам в тарелки с супом? А могла ведь. Запросто.

У меня почти нет сомнений в другом: она решила незаметно отдалиться от нас. Не помню, чтобы при встрече мама не поцеловала меня или не обняла, но и искренней радости тоже не проявляла. И чем больше я об этом раздумываю, тем больше убеждаюсь, что она преуспела в искусстве скрывать свои истинные чувства и умудрялась наказывать нас с Раулем своей холодностью так, что мы этого не замечали.

– Что с тобой, мама?

– Не знаю, может, давление, а может, съела что-то не то.

Думаю, перед ней стояла неразрешимая дилемма. Доказательств у меня нет, но я не стану тут деликатничать, поскольку не даю показаний в суде, поэтому позволю себе дать сокрушительный залп, высказавшись совершенно откровенно. Я полагаю так: с одной стороны, мама считала, что должна нас любить, поскольку мы были ее детьми, она нас родила, вырастила и так далее. Но с другой стороны,