Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

за другой. «Не те, не те краски», – сравнивая с подлинником самый лучший набросок, бормотал он, посасывая старенькую пустую трубку.

За окном, почти у самого дома, текла река. Берег рушился, и жилище художника было обречено. Но старик слишком к нему привык и как мог укреплял осыпающийся берег. Дом тем не менее уже нависал над обрывом. Веку ему оставалось всего ничего.

«Рухнет он, и я рухну...» – беспечально подводил итоги Петрович, глядя на заалевшую кромку неба. Там разгулялась заря, желанная, новая, не похожая ни на какие другие зори. Забыв о только что сваренной ухе, старик взялся за кисть и, проработав часа два, недовольно нахмурился. Этот рисунок был, пожалуй, одним из самых неудачных. «Может, оставить всё это? Нет у меня искры божьей. Телеграфистом был, телеграфистом и остался...» – Петрович отбросил кисть и налил ухи. «Как мало я знаю жизнь! А ведь за шестой десяток перевалило... Объехать бы всю Россию... Да что Россию! Хватился... Хотя бы область. Досуг есть...»

Он вышел на пенсию. Жил скромно, тратясь в основном на книги и на краски. Книг в его доме было множество. Кроме «Всемирной библиотеки» альбомы и монографии по искусству, серия «ЖЗЛ», мемуары, старинные рукописные книги, доставшиеся ещё от отца. Петрович любил их, как любят детей, берёг, отряхивал от пыли и не терпел, когда кто-то, взяв книгу, загибал в ней страницы. Уличив провинившегося, в чтиве ему отказывал. На каждой книжке был проставлен собственного изготовления экслибрис: телеграфный ключ, скрещивающийся с кистью.

Против окна, за рекою, когда-то стояла прелестная церквушечка. Вениамин Петрович называл её сибирским Василием Блаженным. Стояла на юру и вместе с зорями радовала глаз. Поутру над нею вились стрижи, урчали голуби, гомонили галки. Над голубым куполом и снежно-белыми лебяжьими стенами сияли золочёные кресты. Здоров ли, хвор ли был старый художник, а, встав с постели, первым делом подбегал к окну, здоровался с храмом, потом терпеливо поджидал очередную зарю. Церковь и заря были для него как две родные сестры, как тихое и грустное воспоминание о несбывшемся.

Всё несбывшееся прекрасно. А не сбылось так много!.. Это было горько и сладостно. Это заставляло заново переживать юность с её нерастраченными светлыми чувствами.

Где-то далеко на Севере жила женщина, теперь уже бабушка, когда-то милая, беленькая, как эта церквушечка...

Эта...

Как временно всё на земле! Однажды, вот так же чуть свет проснувшись, Петрович услыхал негромкий стон. Вздохнув, церковь приподнялась и как бы кивнула художнику голубыми куполами, скособочилась и осела, превратясь в груду битого кирпича, металла и пыли. Схватившись за сердце, Петрович тоже осел и пришёл в себя не скоро. Очнулся, чтоб убедиться в человеческом свинстве. Над обрывом возвышалась серая куча. В небе, пыльном от взрыва, догорала горькая, снизу придымленная заря.

Это была вторая в его жизни невозвратимая потеря. Первую Петрович пережил давно, потеряв девушку, очень похожую на порушенный храм. Не дождавшись его с войны (сообщили: пропал без вести), девушка вышла замуж за друга. Петрович любил её по сей день, ждал... и – вот дождался: друг в прошлом году умер. Следовало бы съездить на похороны; Петрович даже собирался съездить, взял билет, потратив пол-пенсии, но в аэропорту свалился и два месяца пролежал в больнице. Всё сердце. Оно не выдержало потери друга и обретенья первой любви.

Карман тоже поизносился. После болезни старик охудал, продал почти новые валенки, полушубок – зиму проходил в стоптанных кирзачах, а гимнастёрка и брюки вот уже много лет служили ему верно: на редкость удачный попался материал. Правда, однажды... Однажды была в гостях московская журналистка, которую интересовала не живопись Вениамина Петровича, а тип современного чудака и подвижника. Петрович угощал её кашей всё из той же консервной банки, немножечко разволновался, заспешил, и от неосторожного движения у брюк сзади разошёлся шов. А говорили об импрессионизме, и по-французски.

Ну конечно же, чудак... Служил до пенсии и лишь в шестьдесят лет взялся за кисть. И вот уже семь лет рисует зори: зори с церковью, зори с людьми, зори с птицами... Что бы ни думали люди о нём, а всякий день начинается с зари...

В его избушечке, убранной просто и опрятно, ничего лишнего. И всё сработано им самим. Даже половики ткал сам, из ремков. По стенам – картины, даренные бывавшими у него художниками, родительские иконы, копия ботичеллевской мадонны, чем-то напоминавшая ту, единственную женщину.

На судьбу Петрович не жаловался. Жалел лишь о том, что мало повидал на земле. Его всё время тянуло убрести куда-нибудь на край света, чтобы коснуться зари горячей, жадной ладонью, нарисовать её, нежную, юную, и после этого, преисполнившись счастья, умереть. Но недостаток средств почти всегда ограничивал Петровича в передвижениях.

Когда началась война, Петрович в числе первых явился в военкомат. Им двигал не только патриотический порыв. «Теперь хоть на белый свет погляжу...» – неосторожно ляпнул он военкому.

Горячий, с бешеными глазами, майор чуть не пристрелил его в своём кабинете.

- Люди, понимаешь, кровь проливают, а он – мир смотреть. Да я тебя, сволочь ты этакая... – орал военком, схватив добровольца за грудки.

- Полегче! – Петрович был плечист и дюж; от его толчка военком отлетел в противоположный угол. – И не орите. Я ничего плохого не сказал.

- Ты у меня повидаешь мир... через мушку! Ты у меня понюхаешь пороху! – бесился майор, потирая ушибленное плечо. – В сапёры запру! В сапё-ёры!

Земли порыть пришлось порядочно, и белый свет повидал, но, как обещал военком, – через мушку.

Теперь вот пришла пора взглянуть на него в оба глаза и художник решился: «Пойду!».

Навесив замок на