Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

товарищем; в конце концов он словно бы обвел вокруг себя невидимый круг, переступить который имели право лишь несколько человек: Борис Седых, Сеня Кравцов, Авдеич. Только они знали, что, когда Илья приезжает домой, там дни считают — что ни день, то большой убыток для семьи…

Долгие годы Анисимов с бессильной горечью наблюдал, как два самых дорогих для него человека втягиваются в чуждый ему мир вещей.

Много размышляя на эту тему, Анисимов раз и навсегда усвоил для себя, что количество и качество вещей не делают человека счастливее, что дама в норковом манто нередко бывает несчастнее той, которая вечером стирает, а утром надевает единственное платье, и в скудно обставленной квартире бывает иногда больше гармонии и семейного счастья, чем в богатой. Никакая, даже самая желанная вещь не удовлетворяет человека полностью; более того, она лишь разжигает тщеславие, побуждает ее владельца окружать себя другими вещами, а процесс этот бессмыслен и бесконечен, ибо одна потребность порождает другую и звено цепляется за звено; и если вовремя себя не остановить, жизнь превратится в истощающую, губительную для души погоню за мишурой. Что прибавляет человеку обладание вещью? Если у него появляется «Волга», он не становится для меня ни хуже, ни лучше, но сам он теряет покой: ему нужен гараж, он отныне плохо спит — боится, что дорогую машину украдут, что ее зацепит и изуродует самосвал; отныне его жизнь — сплошная тревога. А новый пушистый ковер, на который Рита никому не позволяет ступить? А пианино, на котором никто не играет, а серьги с алмазами, которые Рита боится носить, старинный сервиз, которым можно лишь любоваться через стекло серванта? Радость обладания? Но она отравлена тем, что другой обладает еще лучшей вещью, которая тебе не по карману… Мишура, ожесточаясь, думал Анисимов, потребности, будь они прокляты, где их предел? Человек рождается голым и голым уходит, но в своей кратковременной жизни он жертвует ради вещей душевным покоем, здоровьем, совестью; это страшно — прожить жизнь во имя приобретения, ограничить свой скудеющий внутренний мир ничтожными чувствами — завистью и тщеславием… Школьный друг Сеня Кравцов, рядовой инженер, живет с женой и тремя сыновьями в двухкомнатной квартирке, раз в неделю выпускает смешную домашнюю стенгазету «Выше нос!», а каждая покупка обсуждается на семейном совете («Ребята, от мамы поступила заявка на новые туфли, а от Сашки на штаны. Какие будут соображения?») и решается голосованием. Когда ни придешь к ним — всегда они всем довольны, никаких к жизни претензий. Именно — он к ним, они уже давно к нему не ходят…

Изнурял себя такими мыслями, но ничего не мог с собой поделать, не находил в себе силы ударить кулаком по столу; боялся разрушить, погубить это призрачное семейное согласие.

Теперь его уже не так тянуло домой, как прежде; телом он рвался, а душа, рассудок тормозили этот порыв; случалось, он мог на недельку вырваться, но сам для себя находил какой-нибудь надуманный предлог и то оставался у Авдеича поохотиться на песца, то уезжал гостить к Борису.

Знал, что дома будет видеть и слышать одно и то же. Как изголодавшийся человек, дорвавшись до еды, ест сверх всякой меры, так бывшая студентка в залатанном пальтишке все свободное время металась по универмагам и перекупщикам, разыскивая модное тряпье, бросаясь, как сорока, на все, что блестит. Работа в никому не нужном НИИ ценилась ею только за то, что с нее можно было срываться, когда угодно; набитые подписными изданиями книжные шкафы открывались во время генеральной уборки — с его любимыми книгами общался лишь пылесос; на чашку чая приглашались не Кравцовы, а товаровед из торга и другие нужные люди, ужасавшие Анисимова своей приземленностью.

Девочки вообще неосознанно склонны подражать матери, и страшнее всего было то, что свой жизненный принцип — живи, одевайся лучше и красивей других! — Рита сумела привить дочери. Для осознания этого принципа не требовались ни ума, ни сердца, он был слишком доступен и притягателен. Джинсы, туфельки, серьги… «Папа, долго я буду ждать дубленку?»

Проворонил, с печалью думал Анисимов, опоздал… Раньше, сажая дочь на колени, он подолгу рассказывал о пингвинах и медведях, о полетах над белым безмолвием, о чреватых неожиданностями посадках на куполе Антарктиды и на дрейфующий лед, а она, замирая, слушала, ахала и умоляла: «Не улетай, папочка, живи, как все папы, дома!» Теперь Светлана рассуждала совсем по-иному, теперь она льстила: «Ты же, папочка, замечательный летчик, о тебе в газетах пишут, мы уверены, что с тобой ничего не случится!»

Они уже давно говорили на разных языках. Один случай произвел на Анисимова особенно тяжелое впечатление.

Это случилось полгода назад, когда от неожиданного — гром среди ясного неба! — сердечного приступа умер Коля Авдеенко, веселый и могучий человек, отличный летчик. Его семья оказалась в долгах за паевой взнос в кооператив, товарищи сбросились, кто сколько мог — Анисимов дал пятьсот рублей. Узнав об этом, Рита впала в истерику, сыпала оскорблениями, слова уже не выбирались; но больше всего Анисимова потрясли глаза дочери, в которых были презрение и жалость…

Слепец!.. Проворонил, опоздал, так же безвозвратно потерял жену и дочь, как вчера потерял любимую машину.

Безвозвратно, повторил он про себя и замер, пораженный неожиданной мыслью.

Точка возврата!

Она, как пограничный столб, разделяет два рубежа — прошлое и будущее.

Если для самолета точка возврата — единственная, то в судьбе человека она может встретиться не раз и не два, потому что в жизни человек не раз и не два оказывается на одинаковом расстоянии от добра и зла.

На таком расстоянии находится он сейчас, в эту минуту своего бытия — перед точкой возврата. Нужно было спешить в Тикси, взять на борт пассажиров, попасть в циклон и разбить машину, чудом найти избушку и дрожать от холода на полу, чтобы задуматься, сбросить с глаз шоры и в темноте увидеть то, чего он долгие годы не видел при солнечном свете.

Теряя, человек испытывает не только страдания — бывает, что он и освобождается, ибо всякое обладание связывает.

Это были трудные и горькие мысли, но Анисимов, усталый, битый, продрогший, с огромной ясностью чувствовал, что они его очищают.

Он вдруг поймал себя на том, что больше не думает, как поступит с ним комиссия, ему стало безразлично, что говорили и что будут говорить о нем люди. Теперь он догадывался, что в его жизни начинает происходить нечто необычайно важное, важнее всего, что было до сих пор, и что впервые за годы ослепления