Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

но мозг уже работал, его будоражили мысли, одна неприятнее другой; ныло неотдохнувшее тело, наросшая за сутки щетина больно колола порезанное лицо — это когда при посадке снег со льдом хлынул в разорванную кабину — и вскоре Анисимов примирился с тем, что заснуть ему не удастся.

Вздрогнул, прислушался — померещился гул самолета. Ночью самолет летал, это точно. Дима два раза выбегал, а сейчас — обман слуха, в трубе гудит…

Медленно, стараясь не упустить ни одной детали, стал анализировать полет и посадку, чтобы определить, в чем и когда допустил ошибку.

О точке возврата — не думать: в том, что он ее перешел, его вины не было. Ошибся Егор Савич, а как и почему — пусть сам и мучается. В полете же, припомнил Анисимов, он делал все, что умел: многократно пытался уйти из облачности, тянул машину до последнего предела ее возможностей. Если бы не карбюратор! Окажись карбюратор в порядке, не заглохни правый мотор — может, и дотянули бы, каких-то двадцати минут лета не хватило. А почему, почему именно вчера он отказал? Слишком интенсивное обледенение? Верно, слишком, но ведь не в первый раз в такое попадали — выдерживал, а вчера сдал. И Кулебякин глаза отводит… Не хотелось думать о том, что бортмеханик чего-то недоглядел. Остается посадка. Машину он, в общем, посадил удачно — «клевка» не допустил, за торосы не зацепил; толщину льда он при всем желании определить не мог, этого никто ему в вину не поставит…

Впрочем, кое-что комиссия найдет и будет права: не Егор Савич виновен в том, что правый мотор отказал, и в том, что аварийная радиостанция утонула в полынье. Хотя язык не поворачивался в этом Диму упрекнуть, но по большому счету Захар прав: раз полез в самолет проявлять геройство, рацию нужно было выгрузить в первую очередь и аккуратно. Другой вопрос, что это обязан был сделать сам Захар, но после драки кулаками не машут…

Анисимов скрипнул зубами: эту вину с него не снимет никто, и в первую очередь он сам. Наверняка кто-нибудь скажет — поддался панике, смотрел, как бортмеханик чехлы, чемоданы выбрасывает, портфель с марками! Зозуля чуть не целовал Диму за тот портфель…

Невская всхлипнула, повернулась на другой бок, задышала ему в лицо, и Анисимов с острой жалостью подумал, что и так ей не везет в жизни, с юных лет работает, воспитывает братишку, ради него в Арктику завербовалась, а тут еще судьба добавляет, лупит своим кулачищем… В темноте он словно наяву видел ее заострившиеся черты, глубоко запавшие глаза, распухшие губы — нельзя снегом жажду утолять, не слушалась, и ему вдруг так сильно захотелось ее приласкать, утешить, что он осторожно отодвинулся. И вновь со стыдом припомнил, как неудачно четыре дня назад с ней познакомился. Разговорились в столовой, представились друг другу, посетовали на погоду. А потом черт дернул его за язык, спросил: «А вы в Тикси — к мужу?» — «Нет, я не замужем». — «А почему?» Она спокойно, внимательно посмотрела на него и без улыбки ответила: «Такие вопросы задают только хорошо знакомым людям».

Будто по щекам отхлестала!

И все эти дни, хотя встречались часто — в маленькой гостинице не разминешься, — так и остался меж ними холодок. Гриша — тот бегал к летчикам, веселил их своими вопросами и неожиданными познаниями; за четыре дня он привязался к Анисимову и однажды заставил сестру гневно вспыхнуть, когда пригласил его заходить к ним в гости — по прибытии в Тикси. Славный мальчишка, Анисимов в свое время очень хотел сына, а родилась дочь. Маленькая — была любимая, заласканная, а выросла…

Анисимов тяжело вздохнул: в последние годы мысли о дочери вызывали у него самые противоречивые чувства. Он и сейчас, наверное, любит ее — или мучительно старается угадать в почти взрослой девушке то обожаемое кареглазое существо, которое с радостным визгом бросалось ему на шею. Нет, конечно, люблю, убеждал он себя, родная дочь все-таки, и не она виновата, что росла без отца. Если верно, что характер человека складывается в первые пять лет его жизни, то из них он почти четыре года провел в экспедициях… А без него чего только не вколачивали в ее легкомысленную головку! Вот и стала почти чужая… а, чего себя обманывать — совсем чужая…

И вспомнил он, как шестнадцать лет назад увидел в метро худенькую, скромно одетую девушку, которая растерянно рылась в карманах; догадался, подошел, тактично предложил провести через турникет. Благодаря тому пятаку познакомился, проводил Риту в студенческое общежитие и спустя два месяца перевез ее имущество — чемоданчик и пачку книг — в свою, доставшуюся от родителей, комнатенку. Как радовалась Рита обретенному углу, каким событием были для нее чулки, новое пальтишко! И он был счастлив, что появился у него семейный очаг, красивая жена, которая быстро принесла ему дочку — смысл в жизни появился, стало куда возвращаться бродяге из странствий! Первое время летал он на обычных гражданских трассах, подолгу бывал дома, находил все новые и новые краски в семейной жизни и считал не то что дни, а часы, проведенные вдали от семьи. А денег стало маловато — росли потребности. Драповое пальтишко, которое год назад казалось Рите пределом мечтаний, теперь ее оскорбляло; временами он заставал ее в слезах: по сравнению с подругами по институту она ходит как оборвашка; люди вступают в кооператив, а они ютятся в жалкой комнатушке, на кухне не протолкнуться…

И Анисимов, сознавая справедливость этих претензий, ушел в антарктическую экспедицию. Отлетал два сезона, прозимовал в Мирном, изнывал без жены и отчаянно скучал по дочке, но зато вернулся уже не в свою старую комнату, а в большую кооперативную квартиру, не очень обставленную, но отдельную, с двумя балконами!

Оказалось — мало. Все деньги истрачены, а еще нужна мебель, одежда, пианино — все говорят, что у Светочки способности, необходимо их развивать. Отдохнул полтора месяца — ушел в высокоширотную экспедицию, потом в другую, третью…

Многие думали — нелады у Ильи с семьей, болтается по высоким широтам, как последний бродяга; или — жадность обуяла, тысячи и тысячи выколачивает, и все ему мало? Год прожил в Тикси, без жены, хотя жилье вполне приличное дали; на Диксон за полгода жена тоже ни разу не прилетела. Не иначе — копейки Илья считает, на сберкнижку работает… Эти слухи болью отзывались в сердце Анисимова; он стал нелюдимым — его сочли высокомерным; резко обрывал тех, кто лез в душу, — ославили плохим