Смута - Ник Перумов

строился в красивые шеренги, как и дроздовцы. Не играли оркестры, не печатали шаг шеренги — парады поднимают дух, но ещё больше его поднимаю победы.

Михаил Гордеевич Дроздовский войска свои любил и берёг; но он же мог, лично отправившись на передний край, повести полк в штыковую, если чувствовал, что оборона противника вот-вот рухнет. Здесь же, однако, под Серпуховом, красные насмерть вцепились в берег Оки; и к обороне они подготовились основательно.

— Маньчжурцы там у них, — сквозь зубы процедил Две Мишени. — Мы так под Мукденом оборонялись. Не люнеты, а траншеи, пулемёты на косоприцельном огне, замаскированные наблюдатели-корректировщики…

…Одного такого вчера вечером захватили дроздовцы — красные ухитрились протянуть полевую связь по дну Оки и молодой парень в интеллигентского вида круглых очках сидел в норе у корней отдельно стоявшего дуба; здесь же, в норе, имелся и телефон.

Дроздовцы разбираться, увы, не стали — корректировщика они повесили на том же дубу, намотав тому на шею телефонный провод. Когда примчался сам Дроздовский, всё было уже кончено.

— Снимите и похороните, — только и приказал он. — Виновников отдаю под суд.

Отдать под суд ожесточившихся легко; а вот прорвать оборону красных — куда труднее.

Фёдор Солонов видел — что-то готовится. По северному берегу Оки стреляли, но уже больше для порядка, или отвлекая врага; а вечером Две Мишени собрал Государеву роту, первую роту Александровского полка.

— Сегодня ночью. Никаких «ура», «в полный рост» и «грудью на пулемёты». Тебя, Всеволод, особенно касается. Господь тебя хранит, не иначе, как по Ксении твоей молитвам!..

— Виноват, Константин Сергеевич!..

Две Мишени усмехнулся.

— Никакого чинопочитания. Ну да ладно — Сева! О жене молодой если не думаешь, так хоть о старой матери подумай.

— Все под Господом ходим, господин полковник! Кому какая пуля назначена — та не минет.

— Пуля того «не минет», — строго сказал Две Мишени, — кто дуром вперёд не прёт. Короче, первая рота! Слушай мою команду. И помните, что новое — это вовремя применённое старое!..

Июльская ночь на Оке так прекрасна, как может быть только русская ночь, на бескрайней русской равнине. Когда соловьи выводят свои коленца, когда величественно выплывает луна, когда стихает всё и остаётся только чернота звёдного неба, перечёрнутая, словно орденской лентой, блистающей полосой Млечного пути.

И как тут думать о войне и смерти? О том, что надо идти в бой, быть может — в последний?

Петя Ниткин опустился на колени, снял очки.

— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя. Яко беззакония моя аз знаю и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших, и лукавая пред Тобою сотворих, яко да оправдишися во словесех Твоих и победиши, внегда судити Ти…

Рядом Севка Воротников нежно, словно свою Ксению, обнимал родимый «гочкис», и Федя разобрал его горячий шёпот:

— Я вернусь, вот увидишь. Приду. Не сомневайся.

И Феде Солонову тоже очень-очень хотелось сейчас обратиться хоть к кому-то, неважно, к живым или мёртвым.

Лиза. Мама. Отец. Сёстры. Уж девять месяцев, как идёт война, и девять месяцев от них никаких вестей.

— Лиз. Ты не сердись, ладно? Я, мы, мы все вернёмся. Господь управит…

Он хотел ещё добавить — «и тогда я тебя поцелую по-настоящему», но не дерзнул.

Неслышной тенью возник Две Мишени.

— Все готовы?..

— Так точно! — в тон, шёпотом, ответил Федор.

— Тогда пошли, господа прапорщики.

И — словно по заказу! — набежали тучи, скрывая луну и звёзды. Первая рота в молчании приближалась к речному берегу, выбрав место, где заросли не слишком густы, иначе противник, если бдителен, непременно заметит их шевеление.

Ночная вода холодна, но ступившие в неё сейчас не чувствовали холода. Погружались, ныряли, выставляя на поверхность дыхательные трубки.

Сколько Две Мишени изводил их в корпусе такими вот «форсированиями»! Бессчётное число раз переправлялись они через холодные реки и речушки, даже самую узкую полагалось «штурмовать по всем правилам», высунулся на поверхность — всё, «убит».

Ока широка, сто саженей, и течение не слабое. Александровцы не боролись с ним, позволяя сносить себя вправот от того места, где погрузились; дозоры красных и траншеи тянутся по всему берегу, но, чем дальше от Серпухова и моста, тем они реже и слабее.

Александровцы выбирались на северный берег. По правую руку — устье Речьмы, впереди — густые приокские леса. Траншеи красных дальше, за речушкой, но и тут, впереди, хватает выдвинутых секретов, пулемётных засад, и прочих прелестей. Хорошо, хоть мин нет.

До железной дороги и Серпухова — пять верст. Но это, если по ровному. А если так, как они…

Одного дозорного заметил и «снял» Севка. Пулемётчики в хорошо замаскированном гнезде не дремали и натворили бы бед, кабы Петя Ниткин не подсказал — «а давайте, господа во-он там глянем, уж больно местечко хорошее, сам бы засел!»

С третьими столкнулся сам Фёдор, пробираясь по влажной земле. Шли красные в полный рост, не скрываясь, и, похоже, ощущали себя в полной безопасности.

Нож в руке, Фёдор возник прямо перед ними, делать обходной маневр и заходить со спины времени уже не осталось; выпад, удар, отшагнуть, ударить вновь.

Всё. Никаких мыслей, сомнений, колебаний. Они придут потом, с ежедневной молитвой. А сейчас он просто открывает дорогу своим.

Ровно в два часа ночи возле моста поднялась стрельба. Беспорядочная, но сильная. Александровцы уж успели взобраться на небольшую возвышенность, поднимавшуюся над приречной низиной. Высота невелика, и крутизны нет, а всё-же и обзор лучше: весь берег как на ладони.

Над крышами Серпухова при первых выстрелах взлетела сигнальная ракета. Две Мишени поглядед на неё, прищурившись; а затем с правого, южного, занятого добровольцами берега грянули один за другим три орудийных выстрела. Снаряды разорвались в мелкой воде и возле насыпи у северного конца моста.

— Встали, — негромко сказал Аристов.

В тишине, без «ура», александровцы покатились упругим клубком к позициям красных. И — вот они, окопы, траншеи, бруствера, всё обращено к мосту.

Полетели гранаты, спрыгнул в траншею Севка Воротников, его «гочкис» ожил, поливая всё свинцом; Фёдор Солонов выстрелил навскидку, едва уловив краем глаза движение у врага; Лев Бобровский, как всегда, имея донельзя презрительный вид, метко закинул связку гранат прямо в распахнувшуюся дверь блиндажа.

Теперь палили уже в них, палили все вокруг, но, как всегда, в панике и неразберихе, александровцы успели захватить пулемёты и переколоть-перестрелять пулемётчиков.

Вокзальчику крошечной станции «Ока» досталось больше всего, из окон верхнего этажа валил дым; но Фёдор и его команда были уже внутри, быстро покончив с