Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Евгения залилась слезами и вышла вон из комнаты.
Гранде побежал в сад. Пройдясь несколько раз взад и вперед, по колено в глубоком снегу, он вздумал, что дочь, верно, не в тюрьме, а у постели больной матери; желая к чему-нибудь придраться, чтобы излить гнев свой, обрадовавшись случаю застать врасплох непослушную дочь, он осторожно, на цыпочках, пробрался по лестнице и очутился в спальне жены своей в ту самую минуту, когда г-жа Гранде сжимала дочь в объятиях и целовала ее длинные прекрасные волосы.
— Утешься, милый друг мой, — говорила старушка, — отец перестанет сердиться…
— Нет у нее отца! — закричал Гранде. — И это наша дочь, госпожа Гранде? Непослушная, непокорная? Прекрасное воспитание, религиозное воспитание, нечего сказать! А вы, сударыня, вы не под замком еще? Под арест, под арест, сударыня, марш без объяснений!
— Неужели вы хотите отогнать дочь от постели больной матери, Гранде? — сказала старушка; лицо ее пылало лихорадочным жаром.
— А ежели уж вам так нужна ваша дочь, так возьмите ее, возьмите ее, сударыня, и убирайтесь обе вон из моего дома! Черт возьми, где деньги, где золото?
Евгения гордо посмотрела на отца и ушла в свою комнату. Старик сам запер ее на ключ.
— Нанета, — закричал он, — затуши в зале огонь!
Он сел в креслах и придвинул их к камину. «Она, — думал он, — верно, отдала свои деньги этому низкому обольстителю — Шарлю; мошеннику только и нужны были деньги».
Г-жа Гранде, страдая за дочь и понимая опасность ее положения, нашла в себе довольно силы, чтоб притворяться хладнокровной, глухой и немой.
— Я ничего не знала об этом, — сказала она, не глядя на мужа и уклоняясь от его рысьего взгляда. — О, я так страдаю от ваших жестокостей, что, кажется, если верить предчувствиям, умру, умру непременно! Хоть бы теперь вы пощадили меня, сударь; я вас никогда так не огорчала, подумайте об этом; ваша дочь любит вас нежно, и я уверена, что она невинна, как пятилетний ребенок; не мучьте ее, смягчите ваш приговор. Теперь холодно, она может простудиться в нетопленой комнате.
— Я не хочу ни видеть, ни слышать ее; она будет под арестом до тех пор, пока не согласится отвечать на мои вопросы. Черт возьми, кажется, глава семейства должен знать, куда девалось золото, бывшее в доме! У нее были рупии! Да в целой Франции не найти теперь ни одной рупии! А генуэзские дукаты! А голландские червонцы!
— Но Евгения — единственное дитя наше, и, право, если бы она в воду бросила деньги…
— В воду! — закричал старик. — Деньги бросить в воду? Да ты с ума сошла, госпожа Гранде! Нет, сказано — сделано! Если хотите, чтобы все уладилось, допросите ее, допытайте ее!.. Вы, бабы, лучше знаете, как приниматься за это. Ну отчего не сказать отцу, куда девались деньги? Не съем же я ее! Что она — боится меня, что ли? Хоть бы она позолотила своего братца, так что ж мне-то делать? Ведь он теперь за морями!
— Вот видишь ли, Гранде…
Но вдруг в ту минуту, как она хотела открыть мужу всю тайну, она заметила по ужасающему движению шишки на носу его всю необдуманность своего поступка. Несчастие дочери и любовь к ней удвоили ее осторожность.
— Вот видишь ли, Гранде, посуди сам, послушается ли она меня, когда уже тебя не послушалась!
— Ну, ну, какой у тебя язычок сегодня, госпожа Гранде. Та, та, та, та, та, та! Да вы меня не обманываете ли, сударыня? Вот бьюсь об заклад, что они обе в заговоре.
Он пристально всмотрелся в лицо жены.
— Право, Гранде, я умру, если вы будете продолжать таким образом. Но все равно, хотя бы мне это и жизни стоило, я все-таки скажу вам, что поведение ваше с Евгенией несправедливо, что она благоразумнее вас, сударь! Деньги были ее собственные, истратила она их, вероятно, на доброе дело, а только один Бог может судить, каковы дела наши. Гранде, умоляю тебя, прости Евгению; ты смягчишь этим жестокость удара, мне нанесенного; может быть, возвратишь мне жизнь и здоровье. Гранде, прости свою дочь, возврати мне мою Евгению…
— Я бегу с поля битвы, — закричал Гранде, — дом мой падает… здание подкопано… заговор… мать и дочь болтают, болтают, болтают… брр, брр!.. Да, Евгения, много горя принесла ты мне к празднику. Да, да, плачь, плачь! Тебя замучит угрызение совести… Чему же служит твое поедание «тела господня» по шесть раз каждые три месяца, если ты отдаешь тайком золото отца твоего бездельнику, который пожрет твое сердце, когда ничего другого ты не сможешь предложить ему? Вот ты увидишь сама, чего стоит твой Шарль со своими лакированными сапогами и с постной рожицей… У него нет ни души, ни сердца; не то мог ли бы он унесть, украсть золото у бедной девушки без согласия ее родителей?
Когда уже было поздно и на ночь заперли ворота, Евгения вышла из своей комнаты и подошла к постели матери.
— Где вы взяли столько твердости, матушка, чтобы вынести столько для вашей бедной дочери?
— Вот видишь ли, дитя мое, к чему ведет нас скрытность и неосторожность: я должна была солгать, чтобы спасти тебя, друг мой.
— О, я приму на себя наказание Господне!
— Правда ли, — вскричала испуганная Нанета, вбежав в комнату, — что барышня теперь на всю жизнь на воде и на хлебе?
— Ну что же такое? — спокойно сказала Евгения.
— Как «что такое»? Я буду есть, как царица, тогда как барышня будет кушать хлеб черный? Нет, нет!
— Полно, замолчи, Нанета.
— Пожалуй, я буду нема как рыба, но вы увидите, увидите!
Гранде обедал один в первый раз за двадцать четыре года.
— Вот вы теперь точно вдовец, сударь, — сказала Нанета. — Грустно быть вдовцом, когда есть и жена, и дочь в доме.
— А с тобой говорят, что ли, а? Молчать… или я прогоню тебя! Что это у тебя там кипит в кастрюльке?
— Да это жир, сударь.
— Подай свечу, сегодня придут гости.
И действительно, в восемь часов явились Крюшо и г-жа де Грассен со своим сыном; все удивились, не видя ни г-жи Гранде, ни Евгении.
— Жена больна сегодня, Евгения сидит вместе
